Не женское это дело…

– Но у меня получилось. Я нашла их, и вода в ведре еще оставалась, и чай мы попили, мало, у кого получилось.

– И что?

***

Законник и Сказочница с полувзгляда и полуслова, понимая друг друга, раскручивали и раскручивали пространство. Они разговаривали на одном им понятном языке, об одних им известных вещах, не забывая время от времени дружелюбно улыбаться и делать вид, что ее присутствие имеет для них хоть какое-то значение. Они были расчетливо беспощадны. Или по детски бездумно жестоки?

– Тебе так хочется быть принятой в эту песочницу?

– У меня никогда не было друзей.

– Вспомнила бабушка девичник!

– Надеюсь, вы обязательно придете.

– Мы Вас очень ждем.

– Мы так вам всегда рады, почему Вы так редко приезжаете к нам.

– Они зовут меня совсем не ради меня, а ради какого-то моего придуманного авторитета и ими же сочиненного особого статуса. Они просто бояться меня!

– Ну, уж нет, дорогая моя, это ты их боишься.

– Я!

– Иди, иди к ним, что ты ко мне прилила. Я старый, мне отдохнуть надо. Великий не шелохнулся, продолжая лежать на кровати, но она рванулась к сидящим на улице под навесом так, как будто ее сильно и безжалостно пихнули в спину. Перешагнула порог и остановилась, как вкопанная. Три пары неприязненно удивленных глаз были как непреодолимая стена. Она обернулась, ища защиты и поддержки. Лицо Великого, что каменная маска, неподвижно и безразлично.

– Ну, так кто у нас здесь кого боится?

***

Мягкий, интеллигентный, профессионально интонирующий голос. Завораживающие вибрации, постоянные, совершенно сбивающие с толку извинения, за то, что уже может позволить себе не учитывать наличие или отсутствие у слушателей способности понять его слова. Короткие острые взгляды, когда каждому из присутствующих кажется, что этот взгляд предназначен именно ему. Характерное движение рук, которые опираются на стол не ладонью, как это чаще всего бывает, а тыльной стороной – ассана по прозвищу «тюленьи ласты».

Мастер. У себя дома. В ашраме.

***

– Сколько я себя помню, с ранней юности меня смущали и глухо раздражали разговоры про любовь, тосты за любовь, песни о любви. Мне всегда чудилось, что они о чем-то не том говорят, как-то не так. В период, который принято называть юношеским романтизмом, я точно знала, что полюбить – это умереть. И наткнувшись на недоумение и страх, спрятала это знание так глубоко, что даже сама очень долго не смела о нем вспомнить. Этот страх в глазах окружающих, стал страхом в моих глазах.

Она говорила все это, волнуясь и преодолевая смущение, под пристальным взглядом Мастера, который ничего не отвечал, но не прерывал и не отводил взгляда. И ныряя, как в ледяную воду, пан или пропал, и будь, что будет, она продолжала, сама уже не в силах остановиться и отвести взгляд.

Цена этого испуга оказалась так велика, что только сейчас, под твоим руководством и с твоей помощью я решилась вытащить его на свет и признать, а теперь вот пытаюсь от него избавиться. И чем тоньше становится его пелена, чем прозрачнее покрывало, тем явственнее вижу, что во мне ничего не изменилось.

Он продолжал молчать.

– Выговорись, наконец. Ты же утверждаешь, что пытаешься уничтожить свой страх. Так чего ты боишься? Что я с тобой не соглашусь? Что с тобой не согласятся остальные? Или ты лжешь и это не твое видение и переживание, а попытка выглядеть интересной в моих глазах и глазах остальных. Тебе все еще так важны внешние плюс подкрепления? Выговорись, наконец.

– Я вижу, что любовь и смерть суть одно. Только знание о том, что умирает, что сгорает в огне этой любви и видение того, что после этого пожара остается, дает силы не отступить. В конце концов, все оказалось так ясно, так просто – сначала нужно умереть, или, чтобы снять пафос, «обессебениться», а потом можно говорить. Нет, не правильно, потом уже ни о чем говорить не нужно, потом просто открывается любовь.