Неаполитанская кошка

— Так значит, я имею удовольствие лицезреть Зою Валентинову? — проскрипел профессор, поднимаясь со своего места и медленно двигаясь мне навстречу.

Сейчас он скажет: так это по твоей милости, дорогуша, погиб наш бесценный ученый, талантливейший человек Алик Банк? И ты еще посмела сюда прийти?

Он обошел меня, разглядывая, как статую в музее.

Я окончательно растерялась.

— Так вот вы какая, — он остановился наконец напротив меня и уставился мне в глаза. — Весь институт гудит, знаете? Все только о вас и говорят.

— В смысле?

— Так ведь это за вами отправился господин Банк в Неаполь, где и погиб, знаете ли, трагически… Теперь я понимаю его. На самом деле красавица!

Бабник — решила я, мысленно омолодив его и дорисовав его образ чередой беспорядочных связей со всеми девушками и женщинами, находящимися у него в подчинении. Старый козел.

— Понимаете, — блеяла я, — тело Алика увозили не без помощи российских дипломатов, все было сделано на строгом официальном уровне, и мне, как вы понимаете, никто и ничего толком не сообщил… Поэтому я здесь. Скажите, пожалуйста, где я могу забрать тело, чтобы похоронить.

Профессор вернулся за свой стол, скрестил длинные руки на груди и посмотрел на меня усталым взглядом.

— Вы опоздали, Зоенька. Похороны состоятся послезавтра, и наш институт вплотную занимается этим вопросом. Сейчас тело нашего коллеги подготавливают. Нам пришлось даже купить ему новый костюм, потому что в его квартире мы нашли только джинсы да майки, он же одевался, как мальчишка! Заплатили гримеру, вы уж извините за подробности… Словом, послезавтра в актовом зале состоится гражданская панихида, а потом его похоронят на Востряковском кладбище, рядом с могилой его деда Иосифа, с которым, кстати говоря, я был хорошо знаком…

Он говорил еще какие-то противоестественные, как мне тогда казалось, вещи, которые ну никак не ассоциировались у меня с Аликом, веселым, жизнерадостным и, главное, совсем молодым (!), и в какой-то момент я поняла, что мне не хватает воздуха.

Я поблагодарила его за то, что он принял активное участие в подготовке похорон, положила ему на стол толстый конверт с деньгами (утром мы с Мишей заехали в банк, и он снял со своего счета и вручил мне довольно-таки приличную сумму) и попросила его, надеясь, что он поймет всю щекотливость моего положения, поддержать меня во время самих похорон, не дать тем, кто, возможно, считает меня косвенным образом виновной в смерти Алика, разорвать меня на части…

Он все понял и пообещал сделать все возможное, чтобы все окружение Алика восприняло мое появление у его гроба как само собой разумеющееся, ведь я была практически его невестой.

— Знаете что, милая Зоя, а давайте я скажу им, что и вас тоже ранили там, в том кафе, где напали на него… И что вы просто чудом остались живы… Как вам такой вариант? — спросил он, пряча конверт в карман старого, потертого, но элегантного пиджака.

— Спасибо вам!

Внезапно Селиванов, словно забыв о своих годах (мне показалось, что ему чуть ли не все сто!), довольно-таки проворно, как оживший киношный скелет, облаченный в костюм, вышел из-за своего стола и крепко обнял меня, видимо, желая приободрить (хотя я восприняла этот жест как попытку хотя бы так отблагодарить меня за щедрое финансовое вливание в его карман). От него почему-то сильно пахло нафталином.

Ладно. Пусть. Главное, что Алика похоронят с полагающимися почестями, как молодого ученого.

Я вышла из его кабинета, все еще не в силах поверить, что я только что разговаривала о похоронах Алика. Мой мозг отказывался принимать его смерть. Думаю, такие же чувства испытывали и те, кто его знал.

Я переживала, ведь рано или поздно, но многие узнают, что он завещал все, чем владел, мне, той самой безумной и бесшабашной особе, которая вскружила ему голову и за которой он полетел навстречу своей смерти.

Я не была уверена в том, что профессор Селиванов сможет огородить меня от толпы институтских товарищей Алика своим покровительством.

Миша дожидался меня возле института в машине.

Я рассказала ему о том, как прошла встреча. Предполагаю, он испытал облегчение — все-таки от многих хлопот он был теперь избавлен.

Я согласилась пообедать с ним в ресторане, после чего мне захотелось остаться одной. Гольдман отвез меня домой.

Я задыхалась от мыслей и чувств. Я предательница. Решила выйти замуж за человека, которого не любила и которого презирала. И презрение мое имело весьма глубокие корни — я не верила в его любовь и не понимала, зачем ему этот брак.

Что-то подсказывало мне, что его чувство ко мне было сродни победе над Алексом, даже мертвым (как полагал Гольдман).

Но с другой стороны, Миша был знаком с моим мужем как с пациентом, и потом, как с мужем своей медсестры. Не более. Так зачем ему это глупое самоутверждение? Или это я уже такая испорченная, что уже не верю в любовь? Или окончательно растеряла уверенность в себе как в женщине?

Распрощавшись с Мишей, я прилегла.