Небеса

Батыр занял «место смертника», а для меня откинули сзади сиденье — фактически я находилась в багажнике, вынужденно наблюдала крошечные детские ролики, заброшенные сюда с лета и позабытые. Крепыши держались замкнуто, Батыр хмуро молчал всю дорогу и только во время редких перекусов в придорожных шашлычных спрашивал у крепышей необязательные вещи. Шашлык, мертвецки жесткий, нестерпимо пахнущий углями, надолго застолбил место в моих ночных кошмарах. Один крепыш не ел вместе с нами мяса и нарубывал двойные порции капустного салата, горкой вываленного на пластиковую тарелочку.

— Пост вообще-то, — извинялся он перед Батыром за свою капусту — хотя Батыру, по-моему, было все равно.

Бледные дни, спускавшиеся над нашим джипом, разъедали светом глаза. Я чувствовала запах, начинавший виться возле моего тела, — мы ехали так долго… Крепыши менялись, и пока рулем управлял один, прочие жадно добирали недоспанные часы, развалившись на заднем сиденье. Я тоже проваливалась в тягостную, не приносившую отдыха дремоту и тут же просыпалась от нее и упиралась взглядом в крошечные ролики. Вместо сна приходило тяжелое и мутное забытье — как в начале недуга. В голове роились и всплывали ошметки фраз, куски то ли молитв, то ли угроз, строфы стихотворений и, конечно, арии, хоры, дуэты…

Батыр, казалось, не спал вообще — я видела в зеркале жесткие глаза и смятый, нахмуренный лоб.

Он еще не знал, что зря торопится — он уже опоздал к своему мальчику, хоть и ехали мы в одной машине.

Бесконечную дорогу, темные обрамления трассы и молчание спутников я помню очень ясно — как и однообразные картины, доступные взгляду: дальние огни, привязчивые автомобильчики, пытавшиеся обогнать джип…

Главное сохранилось в памяти разорванным, как старая газета.

Помню испуганно встрепенувшуюся маму, жаркое дыхание костра и Бугрову в драповом пальто, помню даже круглые буски, дрожавшие на ее шее. Помню детский плач, детский, но не Петрушкин, и суетливые надоедливые тени, и быстро упавшую ночь — словно бы на всех обрушился шатер. Батыр и его крепыши куда-то исчезли, впрочем, слышно их было отовсюду — они производили столько крика, словно он копился в них все время нашей молчаливой дороги, так ярко напомнившей давнишние поездки с Кабановичем…

«Космея» откупила лагерь «Космос», и здесь, вблизи сакрального Алтая, должен был быть выбран один ребенок — младенец мужского пола, Дитя Луны… Я заглядывала в каждую комнату, как опоздавшая студентка врывается в аудитории, разыскивая родную группу, встречалась взглядом с изумленными и — реже — возмущенными лицами. Ведомая страхом, шла дальше, пока не обнаружила наконец своего мальчика — он лежал в убогой железной кровати, держа в руке погремушку. Рядом суетилась немолодая женщина с валиком волос — кажется, я видела ее прежде. Кажется, я ударила ее по плечу, чтобы она перестала вытягивать перед собой испуганные руки. Петрушка громко и горько плакал, а я схватила его, вдохнула сладкую полынь волос и только тогда тоже заревела.

В Николаевск мы возвращались поездом, потому что Батыру пришлось остаться. Его сын Тимурчик, пятилетний мальчик и кандидат на роль мессии, пропал из лагеря, пока Жанар путешествовала по орбитам. «Она должна была за ним следить или попросила бы приставить к ребенку специального человека», — говорила Бугрова, заглядывая в глаза Батыру. Высокомерие смылось с ее лица в секунду — перед Батыром стояла виноватая грузная тетка, и рядом в истерике билась Жанар.

Тимурчика искали несколько месяцев. Прочесывали лес, баграми шарили в реке, пока не выловили наконец труп маленького голого ребенка — он так изменился за эти недели, что опознать его не смогли ни мать, ни отец.

Мама вернулась только через неделю после нашего приезда и громко рыдала под дверью.

— Ну что такого случилось? — плакала она. — Духовная жизнь так важна для ребенка…

Глава 41. Indulto

Разжалованный из игуменов отец Гурий в короткое время стал звездой федерального масштаба. На Страстной неделе он шесть раз появлялся в «Новостях» разных каналов, мелькнул в российском выпуске информационной авторской программы, дважды выступил по радио и нещадно бомбардировал проповедями собственную паству. Тема выступлений не менялась: владыка Сергий — вор и содомит, и православные люди должны восстать против диавола в епископской мантии. В трамваях белели листовки, красные буквы призывали пассажиров к борьбе: