Небесная черная метка

Юлий, между тем, спасаясь от позорной буро-красной метки, забурился неистово в землю подобно кроту, улепетывающему от грозной напасти. Бугорок вздыбленной земли протянулся на несколько метров. В мгновение ока пласт земли взлетел вверх и гулко ухнул комьями вниз, являя миру восставшего из плена и праха Юлия — он с бледной и торжественной улыбкой огласил округ победным кликом, от которого содрогнулись пивные животы, и земля, и воздух, всколыхнулись деревья и редкие души людей. Юлий снова доказал, что он — The Best!

Он первым освободился из оков безобразной сумятицы. Он по славной русской традиции стал неубиваемым ванькой-встанькой. Он снова проворный, гибкий, мускулистый. Он — яркий пример для других, распластавшихся на сырой земле, стонущих и грязных, безвольных и бессильных… и для глумящихся активистов пивного общества. Между тем дикая боль пронизывала ноги, словно голыми ступнями бежал по разбитому стеклу: так долго не выдержать. Второе падение уже от болевого шока будет окончательным. Что это: вечное коварство судьбы? Слепота счастья? Козни недругов? Или он где-то ошибся? Что-то не рассчитал и не учел, чем-то безосновательно пренебрег, чем-то безрассудно увлекся?..

Юлий оживился, надежда прибавила силы. Надежда, что его конфуз, его падение — не следствие загадочной роковой силы, но следствие допущенной ошибки. Раз так, ошибку отыскать, определить, в чем она состоит, уяснить причину и исправить. Юлий с феноменальной скоростью вспомнил, пропустил в воображении прожитую часть дня с первых минут пробуждения. Перебирал минуту за минутой, выискивая ту единственную и злосчастную, как червяка в спелом яблоке. Как будто все было правильно: ни к чему не придраться, некого и нечего и нечего обвинить, упрекнуть. Разве что мгновенное отвлечение за доли секунды до падения.

«Да-да, — еще больше оживился Юлий. — Точно-точно! Я взглянул налево, что-то как будто увидел — и тут же упал, рухнул кем-то или чем-то ушибленный. Что же это было? Что отвлекло?.. Был лес. Деревья стояли плотно друг к другу. Темно в лесу. Неожиданно вырывается сноп солнечного света и ослепляет. Я инстинктивно отвожу глаза. В поле зрения ненароком попадает небольшая лесная полянка: колодец в лесу, доверху наполненный солнечным светом. В плотном кольце высоких деревьев свет плескался и выливался через край. Этот необычный солнечный водопад и поразил меня. Я закрыл глаза, снова открыл и вдруг увидел в солнечном сверкании гранитное изваяние, как будто бы памятник. И вот здесь последовал удар: глаза застили радужные круги. Я продолжал бежать слепой и безумный, пока мне ровно поддали пинка сзади — и тут же позорно распластался. Что же это за неведомая поляна и странный памятник в глухом нехоженом лесу?.. Помнится, читал где-то или слышал, что в нашей округе существуют с древних времен культовые памятники: каменные глыбы, отесанные в языческие идолы, в который порою снисходит древний верховный дух, осеняя и освещая свое каменное подобие, а равно и служителей, и паству… Чушь это, скорее всего, но до поляны доберусь».

Юлий скакнул в сторону и резко повернул назад. Краешком глаза он видел, что праздный люд, было собравшийся на так и не состоявшийся праздник, с раздражением убирался восвояси, оставляя за собой помятую траву, поломанные кусты, пивные банки и бутылки, окурки, упаковку от пиццы, обертку от печенья и конфет и прочего, которого становилось больше, чем листьев на деревьях. Это производило впечатление покинутого города.

Впрочем, Юлия это не заботило, важно было отыскать поляну и убедиться, что памятник в сгустке солнца — не мираж. Он бежал на проблеск света между деревьями, и выбежал на вылизанный небесным светилом пятачок земли. С первого взгляда это была обыкновенная лесная поляна, поросшая густой высокой травой. Посредине поляны возвышался гранитный памятник внушительных размеров. Казалось странным: зачем он здесь? Для кого? Кто его соорудил?

Памятник представлял собой словно приземлившуюся и окаменевшую комету, тело ее состояло из сплоченных человеческих фигур. «Матушка родная! — ахнул Юлий. — Лица их известны каждому, когда-то жившему и живущему!» Целая когорта знаменитых людей всех времен и народов от Аристотеля, Гомера, Евклида до Эйнштейна, академиков Капицы, Королева — узнаваемые и редкие величайшие политические деятели. В этой славной упряжи самых совестливых сынов и дочерей рода человеческого однозначно различался и гордый облик Спартака, и несгибаемый Коперник, вдохновенный Пушкин, прозорливый Достоевский, бесподобная Мария Кюри, бесстрашный Александр Матросов и даже рвущийся из оков и сухожилий с оголенными нервами и брызжущей алой кровью гитарой Высоцкий. Все они словно шли в светлую даль, неведомую другим, и шли, точно по пятам друг за другом, сцепляя столетия и бережно удерживая в раскрытых ладонях то доброе, истинное, вечное, что прорастает в грешной среде, пропитанной злостью и завистью только через их плоть и кровь, через их сердца и нервы.

Они шли торжественно и просто, и путь их был вечен, вслед тянулся нескончаемый гранитный шлейф, из которого высекались новые продолжатели, последователи святого предзнаменования. Земля под ногами священных проводников высшего начала мироздания преображалась дивными цветами, необыкновенные очертания которых бросали ослепительные загадочные лучи на окружающее, и оттого ли, что этот свет сливался с солнечным светом, и рождался новый свет, завораживающий, живой и осмысленный, как воплощение изначального духа.

Юлий осматривался, прищурившись и невольно склонив голову. Вдруг его осенила мысль: здесь явно не хватает его. Почему бы ему не принять эстафету и тут? В самом деле, он — Юлий Долговидцев — разве не сможет показать примером собственной жизни, как 130–150 лет жить и сохранять бодрость в теле и ясность в мыслях?! Что сто пятьдесят лет! Гораздо и гораздо больше! И вдруг он трагически погибает. «Это будет романтическая впечатляющая концовка замечательной подвижнической жизни, — размышлял Юлий. — Смерть поразит воображение сограждан. И все поймут, что смерти нет, что смерть — случайность, несоблюдение всеохватывающей техники безопасности. Обо мне, быть может, сложат песни, поэмы, легенды. Я стану исторической личностью. Любовь сограждан будет безграничной. В моей судьбе узрят указующий перст ищущие и страждущие. Умиленные и взволнованные сограждане пустят шапку по кругу и соберут достаточно денег, на которые наймут скульптора, купят глыбу гранита. Из трех ипостасей: я, гранит и скульптор, родится впечатляющий шедевр. Я бежал и как будто бы окаменел: вдаль уходит мой жизненный путь — беговая дорожка, на ней метки: граничные столбики, на которых две цифры: одна цифра указывает преодоленный отрезок пути, вторая — соответствующий год моей жизни. Жизнь — это бег, бег — это жизнь. Неожиданно столбики обрываются, и следует композиция, воссоздающую мою архидраматическую

гибель. Моя трагическая тень будет вечно витать здесь, знаменуя великие и непреходящие ценности, служению которым была без остатка отдана жизнь… Что ж совсем неплохо. Кстати, еще один момент: здесь, в этом многоликом памятнике я замечаю: как бы ни были различны люди, гранит выказывает их некую общую объединяющую связь. Она мне не очень понятна, черт побери! Сквозит идея, идущая вразрез с краеугольным камнем человеческой мудрости, хозяйственности, практичности. То бишь, не брать, не тащить, многоумно и многохитро, в свои закрома серебро и злато, сладости и славу — но отдавать, отдавать щедро, без остатка, напрягаясь в этом желании… Такое ощущение, что окажусь лишним родимым пятном на здоровом теле. Если попробовать изменить компоновку моего памятника. Допустим, я тот же атлет, но не бегу — стою… гм! Опять что-то не то. Попробуй, остановись в толпе или строю — нагрубят сию минуту, какого хрена, дескать, пнем стоишь. Не лучше ли так: я гордо шествую со счастливой улыбкой, а впереди эти знаменитости, Эйнштейны и наполеоны, своею грудью прокладывают мне дорогу, телами своими устилают каждую рытвину, чтобы мне и иже со мной не споткнуться, не набить шишек, не мозолить в кровь ладони.

Им выпала честь и предназначение думать, как бы мне комфортнее жилось, как удобнее одеться, мягче поспать, отвязнее развлечься. Гм! Опять памятник раздваивается: на тех, которые впереди и меня — как чужеродное тело, нелюбимое дитя. Попробую с другой позиции взглянуть. У китайцев, как известно, три религии, к одной из которых они периодически обращаются в зависимости от складывающихся обстоятельств. Так вот, почему здесь одни гомеры, ньютоны, Марксы и деминги? Почему нет рабочего с молотом, крестьянина с серпом, интеллигента в очках и с логарифмической линейкой, олигарха с нефтяной трубой? Что за чудовищное прославление интеллектуального индивидуализма?…

Ужас отчаяния объял Юлия, и в этот же момент вернулась невыносимая боль, огненным буром прошла по ноге, по жилам и нервам, и вышла через темя, обагрив кровью лицо. Мысли снова обратились к ноге. Какая степень травмы? Что повреждено? Сможет ли он бегать? А если — нет?.. Это же смерть! Это начало тления, постепенное угасание и отмирание частей тела. Юлий глянул рассеянно на памятник, на первое попавшееся гранитное мужественное лицо — мороз пошел по коже: явственно он узрел усмешку с толикой жалости и презрения. Значит, вот какое начало своего нового качества: он тронулся рассудком. Однако на всякий случай Юлий посмотрел на небо — оно ясное, голубое, всмотрелся в лес — стройные разлапистые деревья, глянул на свои руки и ноги — обычные человеческие ноги и руки, не клешни и не когти. Тогда он тихонько, исподволь, перевел глаза на гранитную голову — она усмехается! Юлий лбом несколько раз стукнулся оземь, закусил губу до крови, — гранитная голова уже готова была разразиться гомерическим хохотом.

Юлий сел и уткнул лицо в колени. И так сидел долго, целую вечность, промчались годы и столетия в одном невозможном мгновении. Легкое веяние чего-то непонятного коснулось и пробудило. Юлий поднял лицо, словно как пробудился после глубочайшего сна, и осмотрелся, с натугой вспоминая, что было с ним. Неясные тени и невнятные ощущения никли и растворялись в редком просветленном спокойствии. Почему-то сразу всплыло одно конкретное воспоминание о том тяжелом инциденте, перевернувшем судьбу.

Он, недавний выпускник солидного вуза, в странном еще качестве бакалавра, прибыл по запросу в крепкий полугосударственный завод, где еще цвела, как в заповеднике, пресловутая административно-командная система. Юлия спросили, кто он таков по образованию.

— Бакалавр, — ответствовал он.

— Ни хрена себе! А че это такое? Медицинский работник, что ли? У нас вроде как техника, механизмы, гайки, шурупы…

— Нет. Я специалист по таким-то машинам.

— Что знаешь?

— Всего понемногу. Возможно, продолжу обучение. Еще два года учебы, и стану магистром.

— Е-мое, вааще каким-то средневековьем попахивает.

Будущий магистр вопреки насмешкам коллег не прибыл для того, чтобы устроить шабаш потусторонней силы в стенах заслуженного предприятия, увенчанного правительственными наградами за огромный вклад в индустриализацию страны… с молодым азартом он включился в работу и предложил администрации несколько смелых проектов. Например, один из них заключал в себе оригинальное техническое решение водородно-кислородных топливных элементов. Это то, что спасет мир от экологической катастрофы. Известно, что смесь водорода и кислорода представляет собой жуткую гремучую смесь, и следует разделить эти среды перегородкой, которая должна строго дозировать взаимодействие электродов водорода и кислорода. Перегородка и есть суть изобретения. Это новый материал, матрица, не названная еще субстанция, похожая на мокрую промокашку толщиной в десятые доли миллиметра. Эта несерьезная с виду «промокашка-перегородка» выдерживает давление в десять атмосфер и гарантирует отсутствие аварии! Для большей очевидности это давление можно представить грузом в десять килограмм, поставленным на ноготь мизинца. Проведены лабораторные испытания: все подтверждается! Но изготовить техническую документацию на новое изделие и запустить его в серию оказалось делом совершенно неподъемным. Чтобы реализовать новшество потребовалось создать ряд распорядительных, проектных документов, локальных нормативных актов, — все это потом должно согласовываться с рядом придирчивых вышестоящих инстанций, где, прежде чем поставить визу, предлагают выполнить невыполнимые требования.

Даже если я побелею и почернею, сменю пол и национальность в угоду этим требованиям — заполучу желанные визы, то попаду в новый виток злоключений: согласованное и утвержденное техзадание должно пройти экспертизу в независимой организации. Пусть, смогу и там соблюсти все строжайшие требования замысловатых федеральных законов. А потом мне просто не дадут денег на это новшество, не дадут те, которые согласовывали и утверждали, так нудно и кропотливо вчитываясь, вникая, соглашаясь. Подлинный театр абсурда! Мой запал кончился, я хожу теперь, как винтик, как шестеренка в отлаженном крючкотворами механизме, как сверчок, который знает свой шесток. Тогда спасло юношеское увлечение легкой атлетикой, из которого вычленил бег и отдался ему с нерастраченным жаром души. А что, если сегодняшнее падение снова поставит точку и в этом?

В эти мгновения у памятника его давняя идея о новой конструкции водородно-кислородных топливных элементов оживила мысли. Он явственно увидел с закрытыми глазами свои прежние расчеты, формулы, обоснования. Тот год, заполненный радостным творчеством, был самый светлый. Теперь редко возвращалась та легкость и свобода. Именно в эти минуты он почувствовал веяние тех счастливых дней. Экологический двигатель актуален теперь еще более. А те технологические новшества, что разработал Юлий, смогут сделать двигатель лидером на рынке продаж, особенно в аспекте ужесточения экологического законодательства. Юлий встал и пошел, не чувствуя боли.

Предстал в новом свете изначальный постулат, что смерть — результат неустроенности человеческой жизни, сопряженной с постоянной блуждающей ошибкой. Эта ошибка рождает грех, рождает мирскую злобу, что преждевременно обрывает жизнь. Сгинет ли когда-нибудь в черное небытие последний грешник, унося с собой первопричину творящегося веками безумия, отступничества от истинного предназначения?