Небесная черная метка

Тут старушка села на снег и заревела навзрыд, как малый ребенок, размазывая ссохшимися ладонями слезы по лицу, причитая и жалуясь на свое неприкаянное сиротство, на раздавленные каторжным трудом годы жизни, на свое вековечное несчастье, горе и обиду. Слова тонули в горьких всхлипываниях.

Невыносимо острая жалость к плачущей, сгорбленной бабушке невольно охватила юношу. Он скорее подошел к ней, взял за руку и попросил:

— Не плачь. Ну, пожалуйста, не плачь. Будь по-твоему: отвезу я картошку тебе. Отвезу, честное слово. Пойдем же. Хрен тут разберешься с вами со всеми…

Сказав это, юноша несколько пал духом: тогда и он, получается, вор, соучастник хищения. Каковы бы ни были его размеры — это мерзко, гадко… это падение! В чем же честь?«Во имя чего поступить? — мрачно соображал юноша. — Во имя некоей правды, справедливости? Но где она и в чем? Я был убежден: совесть, честь — это важно. Прежде всего — совесть! Прежде всего — честь! Что в совести — суть гения человеческого существования, его происхождения и развитие. Отступать от своей главной сути — значит отступать от данного Богом и равнозначно природой предначертанного. О, жизнь! Как могут быть запутаны твои дороги! Какое мучение может быть жить! Боюсь разувериться в главной идее. Иначе останется — тихо умереть, сгнить заживо. Всегда умирают, когда уходит вера, за ней покидают силы. Мне кажется, я близок к этой черте. Дело, безусловно, не в картошке. Но бывает последняя капля, что переполняет чашу. Считается шизой своею волей навсегда остановить сердце. А не шиза ли жить и знать, что в тебе умерло все человеческое я, угасла божественная искра. Зачем пустая надежда, сопровождающаяся до гробовой доски…Что, если здесь существенен и второй момент: часто бывает и так, что для понимания исключительно важного надлежит испытать смертельный ужас, почувствовать дыхание могилы. Если я возьму в руки пистолет и поиграю им, с взведенным курком, у виска — похожу мгновения по шаткой дощечке над пропастью царства Аида. Пойму ли я еще что-нибудь? В тот момент, когда уже готов буду спустить курок — вдруг отложу выстрел… скажем, до утра. Утром погляжу: не дрогнет ли рука по-настоящему нажать на курок. Возможно, вместо былой решимости самоустраниться придет некое философское понимание какой-то истины. Я обрету вновь равновесие и перспективу».

— Бабушка, — тихо и проникновенно произнес юноша. — Раз я дал слово, я сделаю, что обещал. Тебя же попрошу сделать одно одолжение. Скажи сначала, не завалялся ли где у тебя пистолет?

— Чего, чего? Пистолет!?.. Откуда у меня и зачем тебе?

— Я, пожалуй, перемещусь в другую реальность: схожу в гости к Богу… или к дьяволу — к кому попаду. Мне многое здесь противно и гадко. Я, как ни прилаживайся, чужой всему. Еще, знаешь ли ты, что когда что-то не сделал, но должен или обязан был сделать — уже падший, уже подлец и вор. И все это копится, подобно катящемуся снежному кому. Из мелочей, якобы незначащих, скапливается лавина едкой мути, которая и сама отравится, и погубит твое естество. Во времена былые, частично и ныне, делом чести считалось смыть позор несостоявшейся жизни, конкретных ее обстоятельств, ставящих человека на колени, с помощью пули, отправленной в собственный висок.

— Эх, сынок! Жизнь тебя еще не таким навозом накормит! — качая головой, с укоризной сказала старушка.

— Замолчи, бабуля. Я не хочу приспосабливаться. Да и скоро приспосабливаться будет невозможно: мутации не поспеют за изменением окружающего. На вас уже направлен пистолет, собранный из вашего невежества, сиюминутности, кичливости, самообожания, нескончаемых речей, обдуривающих и усыпляющих истину, рвачества, хамства и прочее. Достаточно еще жирной дурости, которая грузно ляжет на курок — последний выстрел будет неумолим. В какой форме он будет? Всемирный мор от новой чумы, голод, война, глобальный взрыв… Тебе не понять, бабуля, что именно так взыскательно следует жить; не мириться со злом и иже с ним — уничтожать, невзирая на лица. Именно так только и можно что-то улучшить реально… Что ты молчишь, бабушка? Еще раз спрашиваю, есть ли у тебя пистолет или нет?

— Есть! — схитрила старуха.

— Не может быть! — опешил юноша и остановился, посмотрев в упор на невольную свидетельницу его душевной распри. — Откуда?

— От батьки моего остался. Он вишь, в гражданскую Колчака громил… или с Колчаком кого-то громил — запамятовала. Тогда знаешь, было такое: сегодня красные придут, завтра белые… Потом время было смутное, что никак нельзя без оружия: то комиссары прискачут, то бандиты наведаются. Вот он приберег пистолет… аккуратный, ладненький такой пистолетик, в деле проверенный.

— Врешь ты! Не верю.

— Вот те крест! — она перекрестилась. — Однако особливо не разбираюсь, пистолет ли то? — она еще раз перекрестилась, шевельнув губами. — Думается мне, что пистолет. Придешь и сам увидишь

— Может быть, у тебя и пулемет есть?

— Пулемета не было. А вот винтовка-трехлинейка была. Я ее на две машины дров выменяла, совсем недавно, когда еще в избе жила; охотник выклянчил винтовку. Вобче-то был, вспоминается, пулемет — Максимкой отчего-то звали. Как начнет палить: тра-та-та-та — умрешь со страху. Потом начальнички в кожаных тужурках по-доброму пулемет забрали. Остальную мелочевку батяня утаил.

— Ну и ну! Какой системы пистолет?

— Не пойму — о чем ты?

— Пистолет — общее название, есть точнее: маузер, браунинг, револьвер, кольт, вальтер, наган…

— А!.. Вон о чем ты! Как будто слыхивала я такие словечки. А вот какая ситсема моего пистоля — запамятовала, прости уж старую. Но ситсема хорошая у пистолетика: самая что ни на есть убийственная — бьет прямо в лоб без промаха и осечки.

— Даже так! Самонаводящееся?.. Тьфу, ты! Шутки в сторону. Значит, договорились: картошку заношу в квартиру тебе, и ты даешь мне пистолет. Кстати, пули- то есть у тебя?

— Есть! Как же им не быть. Этого добра целая коробка.

— Какой калибр?

— Что-что? Опять я тебя не понимаю.

— Размер какой пули?

— О! Размер подходящий: такую дыру, соколик, в башке сделает, что не зашьешь и не заткнешь, все мозги разом вон вылетают.

— К твоему пистолету эти пули подходят?

— Обижаешь, сынок. Есественно подходят!

— Пуль-то много. Впрочем, много и не надо. «Жизнь! — воскликнул в душе юноша. — Возможно,

скоро придется прощаться… Возможно, и нет. Я все еще не знаю. Грустно уходить из этого мира, не изведав любви прекрасной, любимой и любящей женщины, не испытав себя мужем и отцом, не снискав воинской доблести, не возвысив себя храбростью и отвагой, не узнав восторга победы и горечи поражения. Проклятый вечер! Не знаю, способна ли пуля умиротворить, утишить мучения. Подозрительна сама старуха: пистолет с гражданской войны, хранимый для чего то. Невероятно! Да, верно, и заржавел пистоль этот… Столько лет лежал без дела. А ну, спрошу».

— Бабуля, пистолет твой скорее на ржавую железяку похож?

— Нет, соколик. Как можно такое допустить! Что я, не понимаю — такую вещь губить разве дозволительно. Отчего ему ржаветь?

— Все ржавеет, повсюду кислород, который окисляет. Смазываешь ли свою огнестрельную реликвию?

— А ты как думал! Смазываю, дружок, обязательно смазываю.

— Чем смазываешь? — строго спросил юноша.

— Вот каким маслом машинку швейную смазываю, тем и пистоль мажу.

— Пойдет. В технике, смотрю, смыслишь малость.

— В деревне у нас ходила такая пословица: я и баба, и мужик, я и лошадь, я и бык!

Старушка уже повеселела, раздумывая о смешном нечаянном попутчике. «Каким бы был мой умерший сынок? — внезапно подумала она. — Без отца бы вырос сиротиною. Ходил бы, мой сердечный, также в сумерках, как несмышленый кутенок, выискивая что-то утерянное, также выдумывая себе какие-то небылицы… Паренек этот хороший: добрый, жалостливый, разговорчивый. Зачем он так шибко думает обо всем, так не ровен час глупость отчудить можно, а там — и вовсе с хорошей дороги сбиться. Сыщу-ка я ему девку умную, простую и честную. Да и искать нечего! Вот, месяц назад заехала к нам на этаж милая дивчина Таня. Из другого города приехала — видно, здесь у нас с работой получше. Вечерами все дома сидит, в копютир уставившись. Мне она очень помогает: в магазин сходит, в бумагах все обстоятельно растолкует. И просто так приветит улыбочкой и словом добрым — тоже сердцу отрада. И какая отрада!.. Сведу я их вместе. Семьей станут жить, чтобы и детки были. Ежели он за общее дело радеет, какую-то правду правильную хочет вызнать — так и здесь семья лучшая опора, не то один добесится до худого конца, или тоска лихая возьмет, затоскует люто: жизнь вкривь да вкось пойдет. Тут и до большой беды недалеко. Нет, лучше уж плясать от печки. Сначала оженись, обеспечь семью. После уж и думай, для чего еще родился. Домой сейчас придем, скажу ему, что пистолет соседка забрала, орехи расколоть… или нет! Скажу, что перепрятала подальше от глаз, — в сарайке, что в подвале дома, схоронила, а подвал на ночь запирается, ключи у старшего по дому; значится, с утра надо приходить. Дескать, прости старую, потерпи до завтра, попрощайся со всеми ладом, и вечерком ко мне приходи: к этому времени пистолетик и будет готов. Сама я Танюшку приглашу, скажу — пособить требуется малость. Пока она хлопочет у меня по хозяйству, паренек этот придет. С ним обмолвлюсь, мол, не гневись на старую — ну никак не могу пистолет отыскать: не девчонке ли дала, под подолом поискал бы у нее (шутка!). Танюшке баю — паренек что-то вроде краеведа, собирает старые вещи, предметы старины, ценности добронравных времен. Вот умора будет! Сведу их, столкую — пусть хоть будут упираться, а усажу рядышком и чаем ароматным напою. Скажу, мол, сама я вам хочу что-то рассказать, простое и народное. А там и он зацепиться с дивчиной слово за слово, глядишь — приладятся тесно; окажется она лучше всякого пистолета. Влипнет в нее по уши до конца дней своих, и себя прежнего забудет. Столкуются, обязательно столкуются, чует мое сердце, что будет так. У Танечки ох, какое сердце доброе! Сама она шустрая и пригожая! Осиротела недавно: родителей схоронила. И паренек замечательный, нельзя таким пропадать. Мне однажды также помогли в трудную несчастливую минуту, очень помогли не сгинуть и не пропасть. И я помогу… так-то лучше будет».

Снег все сыпал и сыпал. Так плавно и безмятежно кружились снежинки, что мягкий нежащий покой проникал и покорял приунывшего юношу. Шаг за шагом, минута за минутой — и пропадала вся суровость снега и колючесть стихающего ветра. Ничего не напоминало о течении времени, о большом городе, заполненном суетными заботами. Как будто ширилась ночь, светлела и вспыхивала чудесным светом. И стали понятны и снег, и ночь. Вдруг в какое-то неуловимое мгновение согласие внутри и вне себя почувствовал юноша, что-то открылось и упало на дно памяти, как падает проросшее зерно в тучную землю… что-то, чему еще нет слов, и что вскоре вырастет и станет ясной строкой в самостийной судьбе… В чистой, словно бы в первозданной, тишине воскрешалась чудесная музыка в кружеве плывущих и сцепляющихся снежинок — эта удивительная музыка, напоминая забытые звуки клавесина, прогоняла смуту и открывала простую и милую красоту в этом обыкновенном снеге, серебристых небесах с блистающими звездами и в свежем морозном воздухе… а сколько же ее прибудет — простой и милой красоты — когда сойдут снега и засияет весеннее солнце! «Зачем я иду за этой бабушкой? Что за чушь я напридумывал!.. Разве мало безупречной красоты, что хранит природа, что разнесено по частям, по предметам, по людским поступкам, — взволновано думал юноша. — Как сохранить эти осколки прекрасного? Как собрать из них добрый радостный мир, пусть для начала в душе моей и близких моих? Как уберечь оставшееся, сохранить, развить, умножить?.. Сразу и не ответишь. Видно, надлежит еще многое понять и пережить, чтобы выкристаллизовался внятный ответ. Пожалуй, так приходит мудрость.

А пока… пока я сделаю вот что. Приду домой, беру блокнот и записываю несколько правил для себя, чтобы приземлять мечты-фантазии-желания. Основными пунктами будут: