Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник)

Александр говорил о человеке и судьбе, о том, как он слышал во сне слова, произнесенные змеями, о боевом порядке конницы в сражениях с пешими войсками и лучниками; он цитировал строки Гомера о героях, рассуждения Аристотеля об Универсальном Разуме, Солона – о любви; он говорил о тактике персов и военном искусстве фракийцев, о своей околевшей собаке, о красоте дружбы. Александр восстанавливал поход десяти тысяч Ксенофонта, шаг за шагом, от Вавилона до моря. Он пересказывал сплетни дворца, кладовой и казарм и поверял самые сокровенные замыслы обоих своих родителей. Александр обсуждал природу души в жизни и смерти и природу богов, говорил о Геракле и Дионисе и о всепобеждающей силе Желания.

В постели, под укрытием скалы в горах, в лесу на рассвете, чувствуя обнявшую его руку, тяжесть головы на своем плече, Гефестион слушал, понимая, что ему рассказывается все. С гордостью и благоговением, с нежностью, мучением и стыдом он терял нить разговора, и боролся с собой, и снова обретал способность понимать – только для того, чтобы увидеть, как что-то уходило безвозвратно. Сияющий золотой дождь, лившийся в его руки, утекал сквозь пальцы, пока его ум блуждал, ослепленный страстью – несоизмеримой с этими богатствами, но и непреодолимой. В любой момент Александр мог спросить, о чем он думает; его ценили больше, чем простого слушателя. Зная это, Гефестион сосредотачивался, и беседа захватывала его, даже вопреки желанию. Александр умел пробуждать в собеседнике воображение, как другие пробуждают в любовнике желание. Порой, когда друг весь светился изнутри и был полон благодарности за то, что его поняли, Желание, которое обладает всепобеждающей силой, внушало Гефестиону нужное слово или прикосновение; Александр облегченно вздыхал, словно этот вздох вырывался из глубин его существа, и, запинаясь, рассказывал на македонском что-нибудь о своем детстве, и все было хорошо или так хорошо, как это только могло быть.

Александр любил отдавать, богам или людям, он любил достигать вершин в этом, как и во всем другом; он любил Гефестиона, которому прощал, теперь неизменно, столкновение духа с человеческими потребностями. Глубокую печаль после любви Александр терпел без жалоб, как рану. Ничто не давалось даром. Но если после этого Александр не попадал дротиком в цель или состязание в беге выигрывал с меньшим преимуществом, чем обычно, Гефестион терзался подозрением, что Александр – не выдавая себя ни словом, ни взглядом – думает, что доблесть оставила его.

Захваченный своими грезами, сквозь которые четкая ясная мысль вспыхивала, как кующееся в огне железо, Александр мог валяться на спине в траве, подложив руку под голову, или сидеть, уронив руки на лежащее на коленях копье, или мерить шагами комнату, или куда-то смотреть из окна, чуть склонив голову влево, поглощенный видениями творящего ума. Его вдохновенное лицо носило печать откровения, которую не передал бы ни один скульптор; за опущенными занавесями горел потайной светильник, и было видно то сияние вспышки, то мерцание огня сквозь щель. В такие минуты, когда, как думал Гефестион, даже бог едва ли смог бы противиться искушению, Александра, вопреки всему, нужно было оставлять одного. Но это Гефестион знал с самого начала.

Единожды поняв это, Гефестион смог до какой-то степени уяснить себе могущественную способность Александра направлять энергию Эроса на иные цели. Его собственные амбиции были более ограниченны, он уже исчерпал их предел. Гефестиону всецело доверяли, он был глубоко, неизменно любим.

Истинные друзья делят все. Но кое-что Гефестион счел за лучшее держать при себе: Олимпиада ненавидела его, и он возвращал ей эту ненависть сполна.

Александр не говорил об этом; мать должна была знать, что здесь натолкнется на скалу. Гефестион, когда царица молча проходила мимо, приписывал это простой ревности. Удачливому любовнику трудно щадить проигравшего соперника; он не испытывал к ней жалости, даже когда не знал всего.

Гефестиону понадобилось время, чтобы поверить своим глазам: Олимпиада подсылала к Александру женщин. Разве соперничество с ними для царицы не горше? Служанки, приезжие певицы и танцовщицы, молодые жены, которых содержали не строго, девушки, которые не осмелились бы вызвать гнев царицы, даже если бы это стоило им жизни, вертелись вокруг и строили глазки на каждом шагу. Гефестион ждал, пока Александр первым заговорит об этом.

Однажды вечером, сразу после того, как в зале зажгли лампы, Гефестион увидел, как Александра перехватила всем известная красотка. Александр быстро взглянул в ее томные глаза, обронил какую-то шутку и двинулся прочь с холодной улыбкой, которая погасла, когда он заметил Гефестиона. Друзья пошли рядом. Гефестион, видя, что Александр еле сдерживается, беззаботно сказал:

– Не повезло Дориде.

Александр нахмурился, глядя прямо перед собой. Факелы отбрасывали на расписанные стены глубокие тени и зыбкие блики.

Внезапно Александр сказал:

– Мать хочет, чтобы я женился молодым.

– Женился? – удивленно переспросил Гефестион. – Как ты можешь жениться на Дориде?