Небесные всадники

В краю,
где лачуги
скрываются в серости ночи,
где ливни и вьюги,
здесь дом был мой отчий.
В том городе сером,
где небо серей плитняка и холстины,
где серое море колышет прибой,
где пятнышко цвета
                       казалось игрой бесовщины,
впервые себя осознал я собой.
И в этом дворе,
где скрипенье железных ворот
в плитняковом портале,
где все перемены
и новый судьбы поворот,
как гибельный грех представали,
здесь
вдруг
среди щебня и старой ботвы,
средь косных обычаев, живших в подростке,
в вечернее небо, как чудо любви,
комедий дель арте
взлетели подмостки.
Восстали кулисы
над уровнем прозы
и непринужденные
метаморфозы,
и очарование, и непривычность,
трагичность комизма, комичность в трагике,
и химеричность
латерна магики,
и знанья, и краски, и чувство доверия,
обилие новых имен и начал
и сразу обрушивающийся
шквал
волшебной сценической машинерии
Плюсквамдотторе
на крыльях умчало от серой земли
младенческий ум…
Ворота со звоном железным роняли засовы,
меня уносило, как щепку,
что прежде валялась в пыли,
все выше,
               и выше,
                           и выше
от той комковатой и твердой, от той несчастливой,
от Лийва,
от Таммсааре, Сяргава, —
в высь от Подушных наделов,
куда-то, где нету пределов.
Но скоро я понял,
что кто бы куда ни летел,
в полете несет свой заветный предел;
пускай поэтических красок моря,
пускай будет ветер фантастики крепок,
пускай что угодно,
пускай что угодно,
пускай разговенья во время поста
фантазий,
пускай высота,
но все же у дерева главное — корень,
который упорен, хотя б и у щепок.
Ночь принца в цыганском разливе отчаянья
дошла до скончания,
и занавес пал,
вновь стены мне стали препоной.
И я, потрясенный,
руками все тыкался в стену,
ища в ней прохода на сцену —
в стене безоконной…
С тех пор, как дошедший до точки,
я чувствую жжение
где-то на дне:
и жажда уйти из своей оболочки
и жажда преображения —
преобразовались во мне.

1965

Перевод Д. Самойлова