Небесные всадники

Упоенно и злобно глядела Май, как он играет. Ах, как ей хотелось видеть этого парня своим мужем — сильного, гордого, красивого! Как хотелось заполучить эту всклокоченную голову, широкие плечи, руки, которые стольких обнимали до нее рот, ненасытный, алый. Заполучить бы эту необузданную силу, удаль и грубую чувственность, которые играют в нем! Чтоб он придавил ее к земле, как пылинку! Чтобы дни ее и ночи были только ему, его телу отданы!

Май смотрела и плакала. Слезы стекали по ее веснушчатому лицу. Потом она встала, и колени ее задрожали.

— Конрад, — прошептала она. — Так ты женишься на мне?

Он посмотрел на нее снизу вверх, теперь уже без усмешки.

— Сказано же тебе.

— А может, ты только говоришь, а сам и не женишься? И не женюсь, если до свадьбы хутор на меня не перепишешь.

Слезы блеснули у нее на ресницах.

— А может, я тебе и не нужна? Может, тебе только хутор и нужен, а я ни к чему? Ведь после свадьбы разве не все равно — твой он или мой?

Она подсела к парню, осторожно переложила каннель с его колен на стол и заговорила вкрадчивым шепотом:

— Известное же дело — то, что принадлежит жене, то и мужнино, а что принадлежит мужу, то и женино, разве не так? А тогда к чему разговоры об этой бумаге, — переписывать, не переписывать…

— Тогда за каким чертом мне жениться именно на тебе? На свете девок полным-полно, только пальцем помани. Уж если идти в примаки, так чтоб не пустым местом быть.

— Ох, не знаю прямо…

— Ты женщина — зачем тебе хутор?! К тому же — что принадлежит мужу, то и женино.

С сомнением смотрела на него Май, и тягостные мысли не давали ей покоя: обманет — нет, не обманет, а вдруг… Нельзя мужчине верить, мужчина обманет — мало, что ли, примеров тому, как они обманывают? Они как волки: хватают, что подвернется, и убегают, спасибо не сказав, и как не было их… Обманет — нет, не может обмануть, не должен… Как же быть, господи, как быть-то?

Ах, если б только он женился — и если бы еще хутор оставить за собой!

А Конрад гнул свое:

— Зачем ты мучаешь себя и меня? Сама и так знаешь, что я тебя люблю и хочу.

Май жалобно заплакала. Раз мучается, значит, не обманет, раз любит, значит, не обманет… А все-таки он мужчина, и не кто-нибудь другой — сам о своей любви говорит. Как знать, ох, боже ты мой, как знать!..

Она припала своим сотрясающимся плечом к его груди, а рука непроизвольно легла на плечо парня.

— А если ты обманешь, если обманешь меня? — всхлипывала она, обнимая его за шею и прижимаясь к нему, — по-твоему я некрасива? А другие-то долго красивыми будут? По-твоему, я не молода? Еле за тридцать, еле-еле. И у меня целый хутор, целый хутор!

— Но ты — вдова.

— А, ты о том, что я уже была женой другому? Так и что? Да ничего! А эти девки что? Ты же это лучше меня знаешь, сам знаешь! А у меня — хутор, целый хутор!

И немного погодя:

— Если б ты меня любил хоть немножко, если б хотел меня хоть немножко, то — она помедлила — то можно бы и записать хутор на тебя, и был бы ты хозяин, а я — хозяйка.

Она вдруг рухнула к его ногам и зашептала со слезами в голосе, изо всех сил сжимая огромные ручищи своими зелеными пальцами и упоенно заглядывая ему в лицо.

— Бери меня, бери мой хутор! Ну и пусть я не так красива, как эта Мари Каарна, и не так молода, как та пастушка, и пусть я уже вдова! Семь месяцев муж прожил со мной, всего семь месяцев — и помер. От тифа помер, желтым стал, как воск, белым, как береста. Что с того, что он был — был да помер! Ты вон сколько детей наплодил — ну и пусть! Лишь бы теперь у тебя никого не было, лишь бы ночами не шатался по деревням, не распевал за трактирной стойкой!

И немного погодя:

— Когда свадьбу-то сыграем?

— Как тебе угодно. А можно, — Конрад взглянул на Май — и поскорей, через месяц, полтора.

— Из-за  э т о й?

— Какой  э т о й?

— Этой Мийли, пастушки.

Он повел головой в сторону и пробормотал:

— Ты это о чем?

— Ты думал, я не понимаю! Я все понимаю! — снова шепотом заговорила Май, и в ее голосе зазвучало прощение. — Но это ничего не значит, совсем ничего! Ты боишься, что она в суд пойдет, шлюха такая! — что тебя заставят жениться на ней — на этакой шлюхе! Ничего из этого суда не выйдет, и тебе они ровным счетом ничего не сделают!

Но тут лицо у нее сделалось испуганным, и она остерегающе воскликнула:

— Но если ты так думаешь, давай сыграем свадьбу поскорее! Кто знает, что с нее, шальной, станется!

Он взглянул ей в глаза и прямо спросил:

— А если отступного потребуют — заплатишь?

— Да ты с ума сошел — вскрикнула она, вскакивая. — Сумасшедшим будешь, если заплатишь! Ты, что ли, виноват? Не ее ли это дело? Очень она тебе была нужна вместе с ее ребенком?! Какой из тебя кормилец детей — детей шлюхи?! И кто скажет, что этот — твой? Да у него, может, десяток отцов — а ты, выходит, корми, ты плати! Драть ее надо, а не денег давать! Совсем девчонка, а распутничает, на конфирмации еще не была — а уже с ребенком! Уж она-то будет язык за зубами держать, ты вот помалкивай!