Небесный хор

В 1953 году в парижском издательстве «Рифма» А.Ф, Белоцветовой при участии И. Чиннова издан третий, посмертный сборник стихов «Жатва». В том же году произведения Белоцветова были включены в антологию «На Западе» (Нью-Йорк, 1953). В предисловии к «Жатве» вдова поэта писала о том, что он обладал «…большим певучим сердцем, отзывавшимся на всю боль нашего разорванного мира. Он пел, как Орфей в преисподней». При этом его завораживающая музыка, его орфизм «рождался из подлинно христианского истока». В свою очередь Ю. Иваск в «Новом журнале» в некрологе Белоцветову отмечал: «Многое в его творчестве может быть объяснено антропософскими медитациями… Его поэзии действительно — чистое искусство. В этом его сила, но также и слабость: сила в чистоте тона, а слабость в том, что в слышимой им музыке было мало человеческого. Он всегда пребывал в высших сумерках бытия, где прислушивался не только к ангелам, но и к демонам».

ДИКИЙ МЁД (Берлин, книгоиздательство «Слово», 1930)

Из Гёте

Всё ближе вы, изменчивые тени,
Вы, некогда бежавшие очей.
Окрепшему откроетесь ли зренью?
Пребудете ль, как встарь, в любви моей?
Всё ближе вы! Царите же, виденья,
Сквозите же за дымкой всё ясней!
Как юноша дрожу я, очарован
Явлением волшебного былого.

О, давних дней, о, дней минувших благость!
В вас стольких милых призраков приют.
Старинной, полупозабытой сагой
Любовь и дружба снова восстают.
И снова боль, и пробегать не в тягость
По лабиринтам лжи всю жизнь свою.
Друзья благие, вас я вспоминаю,
Шепчу ушедших близких имена я!

Но внемлют ли, кому зарею ранней,
Зарею лет я песни распевал?
Где вы, друзей приветные собранья?
Где вы, любви ответные слова?
В чужой толпе горит подобно ране
Печаль моя, взрастая от похвал.
А тот, кому звучали эти строки,
Ведь умер тот иль бродит одинокий.

И снова он, давно забытый голод
По тихой, кроткой, ангельской стране,
Нежней, чем ветр над арфою Эола,
Мне веет песнь в невнятном полусне.
О, слезы, слезы! Скорбию тяжелой
Смягчилось сердце строгое во мне.
Всем, что мое, я всем теперь оставлен.
Все, что ушло, мне снова стало явью.

«Я робок, беден и убог…»

Я робок, беден и убог.
В одежде хожу верблюжьей.
Беру только то, что дает мне Бог,
И горстью пью из лужи.

Но есть цветы на горах крутых.
На высочайшем пике.
И пчелы мои облетают их
И мед собирают дикий.

И медом их горьким питаюсь я.
И кажется мне он сладок.
О, мудрая горечь бытия!
О, ключ золотых загадок!

Не обращаю никого —
Не я ли последний грешник! —
Но всем от меду моего
Дарю я с полей нездешних.

«Робок дух мой и тяжел. Горы ему недоступны…»

Робок дух мой и тяжел. Горы ему недоступны.
Дразнят сияньем своим. Мне б не взобраться на них,
Если бы пчелы мои, золотокрылые пчелы,
Не возносились наверх, словно кифара, звеня.
Светлых божеств письмена я в их полете читаю,
Рок свой гадаю по ним, волю богов узнаю.
В рощах блуждая глухих, мел золотой вырезаю,
Что собирают они в дряхлого дуба дупле.
Так и проходит мой день, солнцем любви осиянный,
В сонном гудении пчел, в ласковом блеске высот.

«Как ты горек, золотой мой мед!..»