Небесный летающий Китай (сборник)

В последний момент мне ни с того, ни с сего захотелось покарать Чоханов-Будд, но я не успел.

Небесный летающий Китай рассказ-сновидение

…Ночью мне привиделся странный трамвай. Следуя по маршруту, он заезжал в один старый дом и там кружил по этажам; поднимался вверх, как лифт, вертикально, рыло задравши.

А я убежал из этого дома с правозащитного митинга. Там были какие-то уж очень отмороженные правозащитники, можно было и схлопотать по лицу. Я сбежал, почему-то не вполне одетый, и сел в трамвай, а он привез меня обратно в дом, поездил по митингу, вознесся в четвертый этаж и там застрял в окне с видом на черемуху. Мгновением позже я ехал в полупустом маршрутном такси, стараясь не глядеть на шофера, который поначалу был приветлив, но после, когда настало время трогаться, а пассажиров набралось с гулькин хрен, смотрелся удивительно злющим чертом. Я уверен, что он искренне нас ненавидел – всех шестерых. Потом, когда он притормозил у светофора, рядом застыл троллейбус, двери которого хрустнули вдруг, и на меня вывалился зоосад.

Я выпал из одеяла; было еще темно, нужно было успеть записать все эти важные вещи; они прилипали к задуманному накануне – еще не ясно было, что к чему и как оно будет выглядеть в итоге, но замысел был простенький: никакой безысходности под конец. Ведь часто читаешь о добром – с него начинается, но все придумано с единственной целью: распахнуть ворота перед огромной ядовитой тучей. Мне хотелось написать наоборот: пускай трупоедство переместится в начало, а в конце воссияет свет. «Мы будем, мы будем, мы будем любить друг друга! – воскликнули они и пошли, обнявшись».

…Наскоро записав ночное, я безнадежно истощился, такое случается. День задохнулся в объятиях равнодушной ерунды, вечером я маялся в гостях. Делать там было нечего, я жил без этих людей много лет и легко бы обошелся без них дальше; никто не запоминался; тени, зашифрованные скучным шифром, запароленные примитивными паролями из собственных имен; тени пьющие, тени качающиеся в ленивых танцах. Одна такая тень стала Истоминым; Истомин пошел вон из полутемной комнаты, походка у него была журавлиная, лысеющая голова с хохолком чуть откинута, плечи расправлены, грудь колесом. Я вышел следом; Истомин уселся на подоконник, протянул мне пачку. Я отказался, предпочитая свои.

«Как оно?» – спросил я, глядя мимо, на зыбкие вечерние огни за окном.

Истомин изменился. Он выглядел веселым и спокойным, я знал его прежде злым и завистливым, хорошо помнил, как он поджимает тонкие губы. Мы просидели за одной партой десять лет, и он ревниво следил за каждым моим успехом, вплоть до ничтожного; когда он обошел меня по всем статьям, он продолжал оглядываться, проверяя, где я плетусь, и вовсе не казался довольным, ему было мало, он смутно подозревал, что ничего не добился, оставив меня позади. Но сейчас, когда он восседал на подоконнике, обхватив колено руками, я не чувствовал в нем былой недоброжелательности.

«Я служить поступил, – Истомин дружески подмигнул. – Попал в струю, очень выгодная кампания. Сразу дали майора, а служить всего три месяца. И свободен на всю оставшуюся».

«Ты подался в войска? – Я удивился и не скрывал этого, Истомин боялся казармы, ненавидел погоны. – Майором, три месяца? Ничего об этом не знаю, что за синекура?»

«Представь себе. Мало кто знает. Мне подсказали, я побежал. Все равно заберут когда-нибудь, так лучше я сейчас отстреляюсь. Это какой-то особенный призыв, только в этом году. Я даже форму не надел ни разу, живу дома, никто не догадывается, что я под ружьем. Рекомендую, подключайся».

«Кому мы нужны? Мы разменяли пятый десяток…»

«Самому должно быть смешно. Откуда в армии логика?»

Он легко соскочил с подоконника, хлопнул меня по плечу, чего раньше за ним тоже не водилось. Я молча смотрел ему в спину; ни с кем не прощаясь, Истомин прихватил шляпу и плащ, вкрадчиво хрупнула входная дверь. Я тоже не любил военных, Истомин это знал. Мне были известны случаи, когда повестки приходили покойникам и новорожденным; если задача поставлена, то пятый десяток не спасет.