Небесный Путь в Россию. Дневник Военкора

Но я-то знал, что она скоро умрёт, потому что незадолго до этого обнаружил у неё неизлечимую болезнь, не оставлявшую надежды на выздоровление и дававшую ей самое большее три-четыре месяца. Она никогда не обсуждала это ни с кем, кроме меня, даже со своими собственными детьми, жившими в том же городе. Однако мне вновь и вновь говорила: "Вы, доктор, на самом деле не знаете, что со мной. Это не то, что вы думаете, – не болезнь моего тела, вовсе нет. Это болезнь скорби – вот что это такое, и она убивает так же верно, как и другая, возможно, даже быстрее …"

Тот день, когда Василиса Корниловна получила уведомление о смерти Андрюши, я запомню навсегда. Вернувшись из больницы к ней в дом, где тогда снимал угол, я обнаружил, что она сидит в кресле у стола, закрыв глаза, подперев одной рукой голову, а в другой сжимая помятый серый конверт. Услышав, что я вхожу в комнату, она открыла красные и опухшие от слёз глаза и молча протянула мне конверт со стоявшей на нём печатью военно-почтового ведомства. Я торопливо просмотрел содержание краткого официального письма. К обычной фразе о "смерти на поле боя" были добавлены слова: "Совершив геройский поступок".

"Мой сынок Андрюша, – прошептала она. – Не увидеть мне его больше никогда. Не услышать его голос … его родной голос … Ох, как же я рада, что скоро умру …" И безнадёжные старческие слёзы вновь заструились по её щекам. "Василиса Корниловна, голубушка …" – лишь пробормотал я. Что я ещё мог сказать? Скорбь нельзя заглушить пустыми словами сочувствия.

В один из следующих вечеров, когда я пришёл домой, она попросила: "Пожалуйста, доктор, прочтите это и скажите, правильно ли я выразилась".

Она написала в воинскую часть, из которой получила роковое известие. В своём письме она умоляла рассказать ей, матери бойца, какой именно "геройский поступок" совершил её сын. Она, конечно же, понимала, что на этой войне с захватчиками среди русского народа было много героев, и, возможно, её Андрюша был просто честным солдатом и верным сыном своей страны – тем, кем и должен был быть, – но не более того. В таком случае в чём же состоял его "героизм"?

"Мы не можем думать, что все наши мужчины – исключительные герои, – строго сказала она мне, – потому что это не так".

Когда-то она была школьной учительницей, преподавателем истории, и знала, о чём говорила. "Герой" – термин не для бездумного использования в повседневной жизни. Может, они так написали про Андрюшу по доброте душевной, испытывая жалость к ней. Но она не желала этого, она хотела правды.

Итак, отправив своё письмо, она стала ждать ответа. Я видел, какими мучительными для неё были эти дни ожидания, как она становилась всё слабее и слабее, как быстро "болезнь скорби" приближала её конец.

"Придёт ли ответ, а если придёт, застанет ли он её живой?" – таким вопросом задавался я каждый раз, возвращаясь домой. И неизменно заставал её на одном и том же месте – в кресле, за вязанием – в то время как драгоценный помятый треугольник письма лежал на столе, где она могла до него дотронуться. В своём выцветшем синем фланелевом платье с вышитым белым воротничком она выглядела столь старой и столь хрупкой. За последнюю неделю она заметно похудела, и её маленький белый воротничок стал слишком широк для её бедной шеи.

День за днём она сидела там у распахнутого окна, согреваемая обволакивающим, безветренным теплом позднелетних вечеров, пока солнце не скрывалось за безмолвной старой церковью, построенной три столетия назад на вершине холма, откуда была видна широкая бурлящая река, стекающая прямо с Уральских гор.

Раньше, много лет назад, люди узнавали время по неторопливому, размеренному звону церковных колоколов, хоть и хвастались, что их звук редко долетал до другого берега – вот как широка эта холодная река Урал, окаймлённая пологими холмами и густыми чащами.

В наши же дни люди узнают, который час, по грохоту палящих через равные промежутки времени учебных зениток. Эти орудия были доставлены туда крупным военным заводом, эвакуированным из Ленинграда. И Василиса Корниловна, устроившись в своём кресле, вязала для бойцов на фронте и слушала "пушечные часы".

Однако однажды вечером она встретила меня на пороге своего маленького домика, и на мгновение я её не узнал. Может быть, тому виной было её старомодное "парадное" чёрное шёлковое платье, делавшее её выше и какимто образом расправлявшее её узкие плечи. Её серые глаза, обычно усталые и тусклые, внезапно ожив, чудесным образом изменили всё её лицо, придав ему выражение сосредоточенной мысли и энергии.

"Что ж, – гордо произнесла она, – у меня нет ни единого повода стыдиться за своего сына".

И, широким жестом пригласив меня в дом, она вручила мне новое письмо в сером конверте с печатью того же военно-полевого отделения.