Неблагодарная чужестранка

Встречались и автономные типы, не нуждавшиеся в чужом юморе. Они ржали над собственными хохмами, независимо от того, было над чем смеяться или нет. Охота поржать проходила лишь тогда, когда я начинала рассказывать об ужасах. Любимым комиком становился тот, кто говорил и вел себя так, как все остальные. Комик не сгущал красок, был любезен и простоват, не представляя угрозы обществу, и люди по вечерам смеялись над собственной безобидностью. Родной комик, плативший налоги за выступления, имел право повеселить публику.

Ежегодно на берегу реки возводили помост. Местные комики сыпали избитыми остротами и получали премии.

— Где же в этой стране женщины? — возмутилась я.

Мара бросила вызов:

— Разве ты не женщина?!

Взобравшись на помост, я с отчаянием в голосе наизусть прочла революционное стихотворение. Над рекой прозвучал прежде никогда не слыханный здесь язык. Публика забыла про смех, воцарилась тишина, потом зазвучали аплодисменты. Мне дали премию второй степени. Так я удостоилась общественного признания — как комедиантка. Чужестранцам пришло время освоить новую роль — аниматоров. Особенности вдруг стали вызывать интерес, разрешили нарушать правила — но, уж пожалуйста, только на сцене. Больше необязательно было брать в руки отбойный молоток, идти в уборщицы или в дом для престарелых; мое революционное выступление на берегу реки открыло новую клоунскую эру.

Чужестранцы кружили где-то с краю, легко отцеплялись, зависали в воздухе, устремлялись в другие края и покидали их. Путь в защищенный центр им был заказан, да и кому туда хотелось, такой-то высокой ценой? Впрочем, авантюристы отыскивались. Выудив из местного фольклора какой-нибудь обычай, они заявляли, что тот находится под угрозой, и становились его рьяными защитниками. Гимн объединил бы страну, звуча перед общественными мероприятиями и по утрам в яслях перед игрой в жмурки. Призывали местных не сдаваться в своем упрямстве:

— Мы ценим вашу демократию больше вас, потому что знаем, что такое диктатура. Не потеряйте этого ценнейшего дара. Гоните злобных приживалов из своей страны, оставляйте только нас, добрых чужестранцев, — говорили они на собраниях, пытались освоить диалекты и примеряли национальные костюмы.

Клоунская доля не миновала и их, они канули в нее с головой.

* * *

В терапевтическом отделении сидит женщина, выплескивающая сердце. Плотские сердечные дела. Каждый месяц забивает в деревне по свинье, замораживает ее, везет сюда целый день и целую ночь. Потом съедает свинью вместе со своим новым мужем. Ей не удастся унаследовать ни дом, ни землю, за этим следят его дети и внуки, но что-нибудь ей перепадет, доверительно сообщает она мне. Нет, со стариком разговаривать не приходится, она лишь ухаживает за ним да управляется по хозяйству. Больше она о жизни на чужбине ничего не рассказывает. Зато оставленная дома семья становится объектом бурной площадной брани. Язык похож на пропитанную жиром свинину.

Сын, тунеядец, как-то раз средь бела дня обнаружил своего безработного отца, скотину, в постели с какой-то пришлой штучкой; потом отец в алкогольном дурмане отметелил дочь, шлюху, забеременевшую от гребаного уголовника, и сейчас надо играть свадьбу. На все нужны деньги, и мамаша, коза отпущения, должна раскошелиться. Эти выродки воспринимают мать лишь как дойную корову. Взяв все, что можно, она садится на обратный автобус.

— Вот так и живу, — вздыхает она.

Но она не дура, она раздает подарки, сопровождая их гневными тирадами. Бывший муж якобы даже побаивается ее, потому что не ровен час, она может перейти от слов к делу. Священнику кто будет платить, скоро ведь крестить надо. В политике она тоже разбирается: