Небо Голливуда

Джим стоял с дымящимся вонючим пистолетом рядом с качающимся телом, которое, как ни странно, еще продолжало стоять, и отошел в сторону, когда Родни рухнул на пол. Руки и грудь Джима были запачканы чем-то склизким.

– На лице тоже эта гадость? – спросил он.

Грин кивнул. Дрожащими пальцами Джим расстегнул рубашку. Затем снял ее с себя неловкими движениями и вытер лицо.

Флойд Бенсон стоял, словно окаменелый, уставившись на размозженный череп Родни, а потом вдруг наклонился вперед и вытошнил весь свой обед.

Джим смотрел на Родни, на серые и красные остатки его головы на своих брюках, на грязную рубашку, которую держал в руках.

Заикаясь, едва дыша, Грин пролепетал:

– Ты ведь говорил… что он из пластика.

– Я говорил неправду, – сказал Джим.

ТРИДЦАТЬ ОДИН

Они отвезли Чарли обратно в «Сант-Мартин», где он снял полицейскую униформу и получил тысячу долларов в качестве обещанного гонорара.

– Здорово, – поблагодарил он Джима, сияя.

Они стояли под платанами на запустелой улочке возле гостиницы, где в ожидании смерти прятались в тени грязные бездомные, красными глазами разглядывавшие их так, словно они только что прилетели с Марса. Отчасти это было правдой. Актеров не покидало ощущение, что они вернулись на Землю из открытого космоса – сетчатка сохранила образ разорванной головы Родни, похожей на разбившуюся тыкву.

– Когда ты мне пообещал этот куш, я подумал: как же, так я тебе и поверил, старый прохвост! Боже, с ума сойти! Они настоящие?

– Гарантированы казначейством, – ответил Джим, не выражая при этом никаких эмоций.

– Когда мы снова увидимся? – спросил Чарли.

– Скоро. Выпьем чего-нибудь вместе.

– Отлично.

Они молча поставили свои автографы на листках чистой бумаги, которые Чарли взял с собой, и помахали ему на прощание.

По дороге в Санта-Монику в ушах по-прежнему звенело от грохотавшего выстрела из пистолета Джима, тысячи ударов кнутом отзывались эхом из сводов подземелья дома Жан Хэрлоу.

Спустя пять часов они сели в «Боинг-767», летящий в Новый Орлеан. Они почти не разговаривали, не обменивались взглядами, предоставляя Пауле вести их к выходам, залам ожидания и креслам в самолете.

В Новом Орлеане они арендовали комфортабельный «линкольн» с серыми кожаными сиденьями и отправились в Тампу во Флориде, где заранее забронировали четыре номера в гостинице. Они проспали двенадцать часов, каждой в своей комнате, Грин этажом ниже Паулы. Ему хотелось прижаться к ее ягодицам, почувствовать ее бедра, живот, поцеловать ее шею, ощутить ее волосы на своем лице.

На следующее утро в другом магазине они взяли новую машину, вседорожник «тойоту лэндкрузер», и поехали в Майами, где снова сели в самолет.

Предстояла самая опасная часть побега. До сих пор их нигде не просили открывать чемоданы – никто не проверял и не следил за тем, что они перевозили, но теперь они покидали Штаты и въезжали в другую страну.

Они выбрали Доминиканскую республику, имевшую репутацию коррумпированной страны, и к тому же с большим наплывом туристов. Если им придется открыть чемоданы, они просто дадут таможенникам пачку долларов, думали они, в крайнем случае две. Но их никто не остановил, когда они приземлились в Пуэрто-Плата и проследовали за Паулой через барак, служивший зданием аэропорта, мимо сонных, до зубов вооруженных солдат, которые, обливаясь потом под тяжестью шлемов, не обращали на них никакого внимания и отпускали непонятные шуточки по поводу голых ног Паулы и ее ультракороткой юбки.

Через три дня они купили морскую яхту, назначили Джима капитаном и штурманом (во времена былой славы он часто ходил под парусом) и совершили плавание по Карибскому морю бирюзового цвета, под солнцем, отпускавшим все грехи, а потом поселились в трех бунгало на одном из пляжей Кюрасао.

Острота воспоминаний о доме на Уитли-Хейтс постепенно растворилась в теплом песке, в вяло текущих днях, душных пассатах, в сладких фруктах, в лоне Паулы. Грин никогда больше не говорил об этом с Кейджем и Бенсоном. Ни слова. Ни вздоха. Кровоточащие раны памяти затянулись мягкой корочкой.

* * *

Флойд Бенсон уехал через полгода. Он отправился в гостиницу в Марокко. Он уже начал испытывать симптомы болезни, которые разрушали его изнутри, душили, и он распрощался с поставленным им самим спектаклем. Празднование дня рождения закончилось его театральным отъездом, с первыми лучами солнца, на вертолете, приземлившемся на пляже, чтобы забрать его на борт.

Сидя в открытом проеме, обвязанный ремнями, он махал им рукой, больной медведь с детскими глазами, открывавшими тайны, которые они уже не могли постигнуть из-за шума пропеллера, за поднимавшимся и скрывавшим его из поля зрения песком.

А Джим?

Джим остался с ними еще на пару месяцев, а затем отправился дальше, на другие острова. Он влюбился в Кики, рослую шведку, которая жаждала родить ему ребенка. Но сам он не был уверен в том, нужен ли ему ребенок в его возрасте.

В одно прекрасное утро он, не простившись, снялся с якоря. Лишь спустя несколько часов после того, как корабль скрылся за линией горизонта, они поняли, что Джим и Кики навсегда покинули остров.