Небо и земля

Тут как раз праздники наступили, решил я с одним приятелем по Италии проехаться, страну посмотреть. Посоветовали нам знающие люди на севере побывать, а потом в Неаполь съездить и на остров Капри. Железная дорога в горах на севере Италии, доложу я тебе, удивительная: тоннели. Сперва мне понравилась эта мгновенная смена дня и ночи. Что ни говори, в тоннеле есть что-то удивительно романтичное, особенно когда ты еще не стар и все тебе любо. Но потом эти тоннели стали надоедать мне, как надоедает фокус, повторенный несколько раз подряд. Я считал их, пока на втором десятке не сбился со счета. Хорошо. Остановились мы ненадолго в маленьком ломбардском городке, а потом двинулись дальше, на юг. В Неаполь мы приехали утром, на улицах жара адовая, в гостинице — и того душней. Вышел я на балкон и ахнул: все суетится, движется, поет, цвета яркие, словно каждый предмет только что свежевыкрашен… Под балконом звенит трамвай, а рядом бежит ослик — и кричит благим матом. Мой попутчик был человек добросовестный и минуты не дал отдышаться. Началось наше хождение по мукам. У него в руках вечно путеводитель, и он обводил кружками обозначение каждой местной достопримечательности, которую нам довелось поглядеть. Но я не люблю жить по путеводителю. В чужом городе веселее ходить по улицам, толкаться среди народа, наблюдать, как люди живут. А в Неаполе живут бедно, но народ веселый. Много нищих кварталов, и улицы там узкие, как трещины в ледниках; порой кажется — хорошо разбежишься и с крыши высокого дома на соседнюю крышу через всю улицу перемахнешь. А дома грязные, и балконов больше, чем окон. Первые дни прошли быстро, в суете и спешке. Однажды вечером пили мы вермут в кафетуччио (так у них кафе называется), потом три раза объехали вокруг аквариума, и я вдруг говорю приятелю:

— Весело в Неаполе, но уж больно суетно. Домой хочется, в матушку Москву. Пора уже нам собираться. Решим дело с аэропланом, а уж если заводчик осмелится контракт нарушить — торгпредство с ним судиться будет.

— Что ж, — отвечает мой приятель, — и мне здесь порядком поднадоело. Съездим на остров Капри — и обратно тронемся.

Дорога на Капри интересная. На море тихо, вода такая густая, что, кажется, можно ее резать ножом. Вокруг парохода снуют рыбаки на лодках, тянут сети. На берегу нас обступили мальчишки, предлагают купить ведро с лангустами и тут же показывают тончайшую раковину, в кулак величиной, а к ней ногами присосался какой-то моллюск. Удивительно красивый, с мудреным названием, а за раковину держится он двумя задними ногами. Мальчишки покоя не дают: «купите да купите, у нас, дескать, ученые люди специально про этого моллюска спрашивают, а вы на такую редкость внимания не обращаете…»

Мы, конечно, моллюска не купили, а остров весь обошли, побывали и возле того дома, где Алексей Максимович Горький когда-то жил. Потом забрались высоко, на скалы, но не очень мне понравилось, о кактусы с непривычки ноги ободрал, долго потом болели.

Когда ночью отчаливал наш пароход от Капри, мы глаз оторвать не могли от острова, — весь он словно изнутри светился.

Накануне отъезда из Неаполя зашли в кафетуччио. Там подсели к нам два итальянца, одеты неважно, по виду рабочие. Чем-то мы их заинтересовали, один спрашивает: «Руша?» — «Да, руша, — отвечаю, — не ошиблись». — «Камрад!» — «Верно, — говорю, — рабочим людям я — товарищ». И наши соседи ахают от радости, что настоящих советских русских увидели, повели нас по Неаполю, и поднялись мы на какую-то колокольню: обзор оттуда хороший. Один из итальянцев, чтобы нас развлечь, даже порадовал колокольным звоном: дернет веревку — и ахнет от восторга, будто чудо какое. Я уж подумал было, что несерьезные мне ребята встретились, и вдруг один из них говорит: «Это мы нарочно с вами на колокольню пришли, чтобы фашисты наш разговор не подслушали. А вас просим в Москве всем рассказать, что итальянские рабочие за русских. Вот видите Везувий, какой он громадой поднялся? Так мы за тысячи километров Кремлевские башни видим…»

Тронули меня их простые слова, сердечно расстались мы с хорошими этими людьми и назавтра снова были на заводе.

На другой день инженер официально сообщает о предстоящем полете, но у самого у него вид прекислый. В тот же день мы с товарищем уезжали из Италии обратно в Париж. Там еще кое-какие дела у нас оставались. Перед отъездом простился с юношей, пожелал ему счастливой дороги. Заводская администрация обещала, как только он вылетит, тотчас же телеграмму в Париж прислать. На том и расстались. Уезжал я из Италии в самом лучшем настроении, твердо был уверен, что дело это закончится благополучно.

В Париже заехал к академику, рассказал ему о своей поездке и о юноше-итальянце, добровольно вызвавшемся лететь в Москву на купленном мною самолете. Не запугали его. Решил лететь — и полетит, хоть и могут его за это фашисты в тюрьму запрятать.

Академик усмехнулся, разгладил седую бороду и громко сказал: