Небо и земля

После жестоких морозов метельной зимы солнце с каждым днем разгоралось ярче и ярче, словно его, как пламя гигантского костра неустанно раздували онежские, ладожские и балтийские ветры — все эти шалонники, и галицкие ерши, и полуденники, им же и числа несть, — у каждого ветра свое прозвище на Руси… И чем ярче разгоралось солнце над облаками, тем светлей становился город. Если город можно сравнивать с человеком, то лучше всего было бы сравнить его с человеком, медленно оправляющимся после тяжелой болезни. Израненный, закопченный, с оспинами на стенах домов, с покоробленными заборами, он теперь подымался навстречу солнцу. К солнцу подымались закрашенные темной краской купола соборов, в облака вонзался тонкий потемневший шпиль Адмиралтейства, к небу были устремлены крылья ангела с высокой Александровской колонны. И закатов таких, какие были в те дни над городом, не помнят ленинградские старожилы: то темно-багровые, то алые, то нежно-розовые, в канун северных белых ночей они широкой и дымной полосой тянулись по краю ленинградского неба, тонули в волнах, гасли над взморьем, плыли предвестьем новой зари. И истерзанное, простреленное грозовое ленинградское небо стало теперь другим, чем в тревожную прошлую осень… Реже ревела сирена воздушной тревоги, реже слышали ленинградцы гул пролетающих в высоте вражеских самолетов.

Разгром немецко-фашистских полчищ под Москвой вдохнул новые силы в сердца воинов, сражавшихся на всех фронтах Великой Отечественной войны.

Запсковье, Ленинград, подмосковные дали, небо Родины, Россию с бескрайними просторами её снеговых полей увидел Уленков за недолгие месяцы боевой страды. Майские дни 1942 года, казалось ему, сулили близкий перелом в жизни. С каждым месяцем увеличивалось число сбитых им вражеских самолетов, и теперь четырнадцать звезд уже было выведено на фюзеляже его «ястребка». И мысль о грядущей победе была ему дороже всего на свете. Одно только огорчало его: «И надо же было случиться такому! Только я прилетел в Москву — майор Быков вылетел в Ленинград принимать новый полк. Мы с ним тогда в Москве, на аэродроме, и двумя словами переброситься не успели… А когда я вернулся в Ленинград и попал к штурмовикам, которыми командует Быков, оказалось, что командира нашего после тяжелого ранения отправили в госпиталь…»

Уленков дрался под Москвой в самые трудные дни обороны столицы и думал, что ему уже не доведется вернуться в Ленинград. И так же неожиданно, как улетел в Москву, получил он приказ возвращаться обратно. Только через неделю рассказали ему в штабе полка, сколько хлопотал Быков, чтобы добиться возвращения Уленкова в старую часть: дело дошло до высшего авиационного командования.

Быков командовал теперь штурмовым полком, и Уленков был направлен в его часть. Ему приходилось сопровождать штурмовиков во время полетов, и новое назначение радовало Уленкова. Его скоро полюбили в полку, и летчики-штурмовики охотней всего с ним уходили в боевой полет. Неожиданно Уленков узнал, что именно в этот полк попал медвежонок, из-за которого привелось пережить столько неприятностей. Медвежонок не узнал Уленкова, ухватил протянутую к нему руку и начал кусать её. Пришлось задабривать сахаром, — медленно восстанавливалась старая дружба.

Однажды комиссар полка Шаланов сказал Уленкову, что получено письмо из госпиталя от Быкова. Командир чувствовал себя лучше, в ближайшее время собирался выписаться и просил заехать к нему в гости.

— Мы сегодня же и поедем, — сказал Шаланов. — Одно только жалко: завтра нам будут гвардейское знамя вручать, приедет делегация из Москвы, а майор еще в госпитале. Может, ему и говорить об этом не стоит? А то еще разволнуется.

— Не знаю, как и поступить, — сказал Уленков. — А не скажем — еще хуже: обидится.

Так и не приняли никакого решения, — там в госпитале, на месте, виднее будет.

После обеда на командном пункте полка они укладывали в портфель подарки, которые собирались отвезти в госпиталь Быкову.

— Я его мало знаю, — вздохнул Шаланов, — в полку я человек новый — не слышал: пьет ли он? А если пьет, то какое вино предпочитает?

— По-моему, не любитель. А так бы полбутылочки красного — неплохо.

— Положим, обязательно положим в портфель. Вообще-то говоря, нехорошо, что командира мы не навестили, да ведь и времени у нас в обрез было.

— Замечательный он человек, — вздохнул Уленков. — Я ведь ему, товарищ батальонный комиссар, всем обязан. Он меня настоящим летчиком сделал. Строг был со мной, суровей родного отца. Сколько раз я после его замечаний чуть не плакал. А теперь зато благодарен ему.