Небо над бездной

Ветер успел порвать плотную сплошную завесу облаков. В прогалинах засияла нежная голубизна зимнего неба. Агапкин поднял лицо к бледному солнцу, блаженно закрыл глаза, пожевал губами и глухо произнес:

– Очевидцы много врут, даже самим себе.

– Да. Но архивы врут тяжелей, убедительней. Донос, уложенный в папку с номером, подшитый к пухлому делу, перестает быть клеветой, мерзкой писулькой. Он документ. Бредовый самооговор, выбитый у измученного, запуганного человека, – документ. Бумага не расскажет, каким образом человека заставили признаться, что он шпион, извращенец и готовит покушение на Сталина. На бумаге бред обретает свинцовую полновесность факта.

Солнце исчезло, облака опять стянулись в сплошное марево, ветер стал льдисто-влажным, и медленный крупный снег закружил над бульваром. Федор Федорович снял перчатку, поймал несколько снежинок и, наблюдая, как они тают на ладони, спросил сердито:

– Дело Глеба Ивановича тоже посмотрел, не поленился?

– Посмотрел. Все вроде бы банально. Тридцать седьмой год, высшая мера. А в тридцать восьмом следователи, которые его допрашивали, тоже получили по вышаку. Много страниц изъято. Что там могло быть?

Старик надел перчатку, опираясь на плечо Зубова, встал на ноги.

– Пойдем, а то примерзнем к скамейке. Что могло быть на изъятых страницах? Правда, за которую поплатился жизнью Глеб Иванович и те, кто его допрашивал.

– Вы знаете эту правду?

– Хочешь спросить, почему я уцелел?

– Я только спросил, знаете или нет.

– Разумеется, знаю. А уцелел потому, что я Дисипль. Дисипулус ин коннивус. Ученик, не смыкающий глаз.

– Что это значит? Чей ученик? – Иван Анатольевич почему-то вдруг занервничал, даже во рту пересохло.

Он не любил, когда речь заходила о тайных обществах, эзотерике. На этой территории ему было неуютно. Нарушался привычный порядок вещей. Старик покосился на него и грустно усмехнулся.

– Я мог бы назвать себя учеником профессора Свешникова. Да, конечно, я его ученик. Но все значительно сложнее. Орденская кличка, данная мне девяносто лет назад при посвящении в ложу «Нарцисс», содержит в себе множество смыслов. Даже Матвей Леонидович Белкин, Мастер стула, плохо понимал, что она значит.

– Разве не Белкин придумал назвать вас Дисиплем?

– Нет. Мастер был человек подневольный. Клички давал не он.

– А кто?

– Те, кто был заинтересован, чтобы меня не шлепнули, не покалечили при допросах. Чтобы я уцелел. Не сомкнул глаз.

– При допросах? Вас все-таки арестовывали?

– Да. И не один раз. В двадцать втором, когда я устроил побег Тане, Андрюше, Мише. Но тогда все закончилось быстро и благополучно. Ленин сразу вытащил меня, и никто пикнуть не посмел. В тридцать седьмом было значительно серьезней. Меня взяли вместе с Глебом Ивановичем. Взяли весь спецотдел. Вполне могли бы башку проломить или шлепнуть сгоряча, если бы не он.

– Ему удалось вас спасти, уже когда он сам сидел в тюрьме? Каким образом?

– Он шепнул мне, чтобы на протоколах я рядом со своей подписью обязательно писал вот это. Дисипулус ин коннивус, по латыни. Бокий знал, что протоколы по спецотделу ложатся на стол Сталину.

– Для Сталина это выражение что-то значило? Он понимал латынь?

– И латынь, и греческий. Он недаром учился в семинарии. Немецкий выучил сам, в ссылке, читал в подлиннике не только Клару Цеткин, но и Гете. Я не встречал никого, кто скрывал свою образованность так, как это делал Коба. Он умел казаться невеждой, недоучкой. Это из животного мира. Хищник прикидывается мертвым, неопасным, чтобы жертва решилась приблизиться.

– И что, вот это, Дисипулус ин коннивус, заставило его отдать приказ о вашем освобождении?

– Ваня, ты задаешь слишком много вопросов. Пойдем к машине.

Зубов хотел поддержать старика под локоть, но Агапкин освободил руку, поковылял сам, мелкими, упрямыми шажками. Лицо его стало сосредоточенно-сердитым, Иван Анатольевич хорошо изучил старика, знал, что, когда у него такое лицо, с ним лучше вообще не разговаривать. Но и молчать тоже было неприятно.

– На Бокия до сих пор выливаются ушаты грязи, – осторожно заметил Зубов, когда они остановились у перехода в ожидании зеленого, – говорят, пишут, будто он был извращенец, людоед, устраивал черные мессы и групповые оргии.

– Да, Сталин лично позаботился о посмертном имидже Глеба Ивановича. Хитрый Коба по сей день творит историю. Нынешние летописцы клюют зернышки мифов с его широкой ладони. Влезь в самый закрытый архив, найдешь лишь то, что Коба счел нужным оставить. Товарищ Картотекин. Так его называли. Он не ленился возиться с бумажками.

Загорелся зеленый. Зубов взял старика под руку, они стали медленно переходить скользкую, покрытую наледью, мостовую.

– Но все-таки есть логика событий, причинно-следственная связь, и многое можно вычислить, – пробормотал Иван Анатольевич, когда они ступили на тротуар.

– Логика. Раз человек подписал признание, значит, виноват. Вот логика! Посмотрел бы я на них, логически мыслящих, нынешних, в чем бы они признались, попади живьем в преисподнюю. Знаешь, я, пожалуй, в Кремль сегодня не хочу.

– Меняем маршрут? – слегка удивился Зубов.