Небо остается...

Максим попросил писать до востребования. Они обнялись на прощание. Оля всплакнула. Паровоз сердито запыхтел, выбросил белые клубы, состав, лязгнув буферами, медленно сдвинулся. Анатолий уже из тамбура прокричал Максиму:

— Держись! — и поднял вверх сжатый кулак.

Оля прощально помахала рукой.

Васильцов возвращался в санаторий в приподнятом настроении. Спокойно поглядывало небо. Величаво, с достоинством высились горы. Весело перезванивались, поблескивая свежей алой — краской, трамваи. Пахло скошенной горной травой.

«Пока существует фронтовое братство, — думал Васильцов, — жить можно! И в полный накал!»

* * *

Уезжая из Ростова, Васильцов оставил в обкоме партии свой пятигорский адрес, на случай, если срочно понадобится его приезд, но вестей не было, и, закончив лечение, он решил хотя бы недолго побыть под Сталинградом. Сейчас это было ему необходимо.

От степной станции, пропитанной полынью, он пошел бездорожьем к своим давним позициям. Найти их оказалось нетрудно, хотя окопы заросли разнотравьем и, словно затягивающиеся раны, сузились; ориентиром была водонапорная башня, маячившая вдали. Вокруг окопов валялись пробитые каски, ржавые гильзы, скрученное дуло ПТР, в трубу согнутая саперная лопата с огрызком черенка.

И так же, как тогда, горько пахла полынь, только теперь это был запах воспоминаний.

Возле своего окопа Васильцов увидел маленький, словно бы даже детский, усохший от времени череп. Чей он? Ёси? Медухи? Курбатова? Токжана? Максим сел на бруствер, на котором сидел перед главным для их полка боем.

Низко повисло над полем сумрачное небо. В сторону Сталинграда, везя строительный лес, прошел товарняк.

…Анатолий крикнул на прощание: «Держись!» И Владимир Сергеевич говорил об этом же. Память о тех, кто сложил здесь голову, не позволит ему опустить руки. Он доведет до минимума время действия им придуманного «закона сохранения состояния».

Максим поднял небольшой зазубренный осколок снаряда, лежавший возле ноги. Осколок побурел от времени, а может быть, от крови.

В тот же день Максим побывал в городке, где нашел на чердаке амбара свою медаль и лейтенантские кубики, спрятанные здесь в сентябре тысяча девятьсот сорок второго года. Пелагею Ивановну ему увидеть не удалось: она с семьей, как сказали соседи, жила теперь где-то на Украине.

* * *

Через два дня Васильцов поездом подъезжал к Ростову. Еще издали в окно увидел бесчисленные строительные леса и краны, зеленый купол собора у рынка.

На привокзальной площади Максим сел в автобус. Пожилая кондукторша напомнила сонным голосом:

— Граждане пассажиры, оплачивайте проезд… Вошло вон сколько.

Максим открыл дверь своей комнаты. Во всем чувствовалось запустение. Угол затянула паутина. Пыль покрыла подоконник, стол, книги. «Мертвая зона», — с горечью подумал он и крутнул ручку радио. Комнату заполнила пылкая скороговорка футбольного комментатора Вадима Синявского, его истошный крик: «Го-о-о-ол!»

Поставив на пол небольшой фибровый чемодан, Максим взял на столе ключ от почтового ящика и по щербатой, с выломленными плитами лестнице спустился в вестибюль. Еще когда поднимался к себе, заметил, что в прорезях зеленого ящика с висячим замком что-то белело.

Он достал три письма. Прежде всего вскрыл конверт с обратным адресом: «Коллегия партийного контроля».

Его приглашали зайти в обком партии в двести шестнадцатую комнату, к товарищу Антохину. Васильцов нервно вложил бумагу в конверт. Что ждет его у неведомого Антохина?

Максим Иванович решил поехать в Москву, если ответ окажется неудовлетворительным.

Другое послание было от коменданта. Он требовал «срочно освободить жилплощадь». «Вот неймется блюстителю. Завтра же пойду искать комнату». Снова поселяться у полюбившихся стариков почему-то не хотелось. Наверно, избегал иждивенчества и жалостливости к себе.

Васильцов скомкал комендантское послание и бросил бумажку в урну.

Почерк на третьем конверте был очень знаком, но Максим не сразу определил, кому он принадлежит. Только взглянув на ленинградский штемпель, обрадовался — от Константина Прокопьевича! Как же он не узнал…

Послание было бодрое, но чувствовалась затаенная тревога за него, и заканчивалось письмо, шутливым пожеланием: «Пусть Ваше здоровье всегда будет как угодно близким к силе Вашего духа, отличаясь от него не более чем на Е».

* * *

Все время, что Максим был в госпитале, в санатории, поездке, в обкоме вникали в его «персональное дело». Председатель партколлегии Антохин, внимательно изучив материалы партбюро, принял решение о дополнительной проверке обвинений. Специально посланный им помощник выезжал в МТС, долго беседовал в станице с теми людьми, которых освободил из заключения Васильцов, с механиком Пахомовым, который каялся: «Безответственно отнесся я, подписав эту бумагу». Да и Брохова сказала, что ничего плохого о пастухе сказать не хотела, может, что по-бабьи и выскочило лишнее.