Небо — пусто?

— Нн-не знаю, тёть Дор. Сейчас с этим трудно. Себя-то не прокормишь. Но я что-нибудь придумаю. Не волнуйся так. Что случилось-то у тебя? Жди меня послезавтра. Завтра у меня зарез, а не день. Прибуду к тебе в лучшем виде.

Да, что с ней? Как, почему вырвались слова о кошках?

Почему ей кажется, что её видно со всех сторон, словно стены рухнули и она оказалась на висящей над пропастью площадке — голая?

Поставила чайник и отдала зверям всю оставшуюся еду, которую нужно было растянуть на два дня.

— Ешьте, — сказала она. — Сейчас пойду и накуплю вам рыбы и мяса. Хищники вы, вам нужно есть рыбу и мясо и не думать о том, что корова и рыба были когда-то живыми. — Она вспомнила человечину, которую купила Наташа. Кто знает, может, её звери и сейчас едят человечину? Только кто убил?…

Посмотреть бы на того, кто убил того человека? Мужчину? Женщину?

Себя в смерти Наташи винила, а сейчас, как учебником, растолкована истина — Наташу, а теперь и её, убивает её особая страна: «Убирайтесь!», «Очистите место!».

Зелёные, узкие, вытянутые в бока бумажки — костёр, до кухни достаёт жар его. Она не дотронется, она не коснётся их, потому что не может победить страх, и потому, что они — такие невинные на вид — уничтожили её дом.

Звонок в дверь заставил вздрогнуть. Вдруг они вернулись — отобрать деньги? Но Стёпка не залаял, он ткнулся носом в дверь. Поскуливал и махал хвостом.

— Слава богу, ты пришла, — сказала Дора и повела Соню сразу в гостиную, несмотря на то, что чайник уже булькал. — Вот, — сказала, показывая на чужеземные стопки, притворяющиеся безобидными. — Мы не идём с тобой писать завещание, я продала квартиру.

— Как? Когда? Зачем? — спросила Соня. Она стала очень бледная.

— Мы все будем сыты…

— Сколько дней, месяцев, лет? Этих денег на всю жизнь не хватит. А что потом?

— Хватит, — строго сказала Дора, с непонятной для неё самой уверенностью. — Дам Кролю. Он говорил, ему нужны деньги, чтобы вырваться от Виточки.

Соня выпрямилась.

— Почему ты не позвонила мне, когда они… пришли? — едва шевелила она губами. — Почему не позвала меня?

— Ты должна была поспать. — Дора пошла на кухню. Соня — за ней, бормоча испуганно: «Полтора часа разрушили жизнь». Дора выключила чайник и повернулась к Соне: — Ты возьмёшь к себе семь тысяч и спрячешь их как можно лучше. Только мне и Кролю скажешь, где они будут, на случай твоей смерти.

— А ты куда? А ты где будешь? Почему они не могут остаться у тебя?

— Потому что… я не знаю, почему… Бери семь тысяч и неси домой. Сейчас же. Я прошу тебя… Я не могу выйти, Кроль едет ко мне… Пожалуйста, обменяй сколько-нибудь нам на жизнь… в сберкассе меняют.

— Я знаю, — сказала Соня. — Я видела.

— Обменяй, только осторожно, спрячь потом поглубже. И, пожалуйста, купи что-нибудь к чаю и поесть — нам и зверям. Им мясо и рыбу, Ксену и котятам молока. Пожалуйста, Соня. Я не могу выйти, — повторила она. Её била лихорадка, что родилась из страха, из непонятного волнения, из недовольства собой. Она грешила на зелёненькие — унесёт Кроль, унесёт Соня, и она успокоится, и всё войдёт в берега.

Что бы ни случалось в её жизни, в глубине души всегда жила уверенность — она сделала всё так, как смогла, и оставалось — спокойствие. Сейчас спокойствия не было.

— Почему верховодят они? — спросила Соня, осторожно отсчитывая сотенные бумажки. — Что с нами? Это тяжёлая болезнь.

Дора смотрела в окно… На Мадлену, идущую по тротуару к их подъезду — под руку со своей девочкой.

Даше всего девять, а какая высокая, до плеча Мадлене. Они о чём-то разговаривают. Девочка поднимает худенькое личико к Мадлене.

Глаза у Даши точно такие, какие у Сидора Сидорыча, — чуть водянистые, с искорками, вспыхивающими во время разговора.

— Я пошла, — говорит нерешительно Соня.

— Да, иди, — отвечает Дора. А как только хлопает дверь, бредёт в спальню и ложится.

Первый раз за всю свою жизнь она легла днём. Даже когда заболевала, что бывало, правда, довольно редко, перемогалась на ногах. Она всегда была нужна. На посту, в своём дворе.

Никогда не ковырялась в себе, к себе не прислушивалась, а сейчас так и тянулась вся — понять, что с ней.

Бабка Верона или, как все звали Верону, — Ворониха, что первая встретила когда-то её в их доме, говорила про того, кому неможется или у кого всё валится из рук: «Сглазили сердешную (ого), напустили Дьявола».

Нету бабки — снять сглаз. Давно нету бабки.

И в церковь её ходить не приучили. Когда она смотрит в небо, кажется, есть Бог, и Акишка вместе с Ним ждёт её. А сейчас, когда в её стране расправили хрустящие крылья зелёненькие, когда в её собственном доме царят они и дух их владельцев, распорядителей чужих судеб, когда у метро и вокзалов, в переходах и перед подъездами застыли в обречённых позах старухи, со своими любимыми вещами — осколками прожитых ими жизней, она всем своим незнакомым — осквернённым, сотрясаемым лихорадкой телом чувствует: Бога нету.