Небо сингулярности

– Мне очень нужно было кое-что забыть, – сказал он мрачно. – Может, даже слишком нужно. Такое не часто бывает, но, знаешь, когда заперт и компания только из меня и состоит, это нехорошо. Все эти дни я провел в обществе кабелей, схем да нескольких юнцов-мичманов за обедом. Да еще призрак из ведомства Куратора ошивается вокруг все время, приглядывая за мной и ловя каждое слово. Как, блин, в тюрьме.

Рашель вытащила складной стул и села.

– Значит, ты никогда в тюрьме не был. Повезло тебе.

Он скривил губы.

– А ты, выходит, была? Общественный служащий?

– Ага. Восемь месяцев там провела – сельскохозяйственный картель засадил меня за промышленный шпионаж. «Эмнести малтинейшнл» сделала из меня узника торговли и наложила эмбарго, так что меня выпустили еще чертовски быстро.

Она вздрогнула от пришедших воспоминаний – бледных теней, бешеная яркость которых вылиняла со временем. Это не был самый большой срок, что ей пришлось отсидеть, но прямо сейчас она ему этого говорить не собиралась.

Он покачал головой и едва заметно улыбнулся.

– Новая Республика – это для всех тюрьма. Как ты думаешь?

– Гм! – Она смотрела сквозь него. – Раз ты так говоришь, то, может, несколько сгущаешь краски.

– Ну ладно, согласись хотя бы, что все они пленники своей идеологии. Двести лет насильственного подавления не оставили им особой возможности дистанцироваться от собственной культуры и оглядеться вокруг. Отсюда и та каша, в которую мы сейчас влипли. – Он повалился на спину, головой к стене. – Извини, я жутко устал. Двойную вахту отстоял на калибровке двигателей, потом четыре часа на «Доблестном», выискивая неполадки в логике переключения управления подачи окислителя…

– Извиняю. – Рашель расстегнула жакет, потом нагнулась и сбросила ботинки. – Уф!

– Ноги болят?

– На этом чертовом флоте весь день не присесть. Нехорошо будет, если я тоже буду ходить сгорбившись.

Он зевнул.

– Сменим тему. Как ты думаешь, что будут делать силы Септагона?

Она пожала плечами.

– Наверное, выведут нас отсюда, держа на мушке, одновременно требуя компенсации с Новой Республики. Они прагматики – треп насчет чести нации, доблести, храбрости и мужества им по барабану.

Мартин сел.

– Если ты позволила себе разуться, то не возражаешь чтобы я тоже…

Она махнула рукой.

– Будь моим гостем.

– А я думал, я должен быть твоим верноподданным.

Рашель засмеялась.

– Ты только ничего не выдумывай насчет своего статуса! Ох уж эти чертовы монархисты. Абстрактно я это понимаю, но как можно с этим мириться? У меня бы крыша поехала, клянусь. И десяти бы лет не выдержала.

– Хм. – Он наклонился вперед, развязывая шнурки. – А ты посмотри на это с другой стороны. У нас на родине люди сидят в кругу семьи и друзей, ведут уютную жизнь, одновременно делая два-три дела: возятся в саду, проектируют машины, пишут пейзажи и воспитывают детей. Энтомологи изучают мелких тварей, чтобы понять, как у них ножки дергаются. Почему мы этого не делаем?

– Я делала когда-то.

Он посмотрел на нее недоуменно, но она куда-то унеслась в воспоминаниях.

– Тридцать лет была домашней хозяйкой, можешь поверить? Такая была богобоязненная пара, муженек-кормилец, двое чудесных деток, в которых я души не чаяла, домик с садиком в пригороде. Каждое воскресенье – в церковь, и ничего, ничего не нарушало общепринятых приличий.

– Ага, так я и думал, что ты старше, чем кажешься. Реакция конца шестидесятых?

– Каких именно шестидесятых? – Она мотнула головой и сама ответила на свой риторический вопрос: – Две тысячи шестидесятых. Я родилась в сорок пятом. Выросла в баптистской семье, в баптистском городе, тихом и религиозном – был возврат к религии после Эсхатона. Наверное, все просто отчаянно перепугались. Давно это было, мне сейчас уже и вспомнить трудно. В один прекрасный день, когда мне было сорок восемь, дети учились в колледже, до меня дошло, что я никому не верю. Тогда были средства для продления жизни, и пастор перестал их обличать как сатаническое вмешательство в волю Божию – когда дедушка обыграл его в сквош, – и вдруг я увидела, что день этот пустой, и впереди у меня еще миллион таких же дней, а на свете столько всего есть, чего я не делаю и делать не смогу, если останусь такой же. К тому же на самом деле я не верила: религии предавался мой муж, а я просто с ним за компанию. И я уехала. Прошла курс лечения, сбросила двадцать лет за полгода. Прошла обычную процедуру омоложения Стерлинга, сменила имя, сменила жизнь, сменила все на свете. Прилипла к анархистской коммуне, научилась жонглировать, влезла в радикальную деятельность против насилия. Гарри – пардон, Гарольд – с этим смириться не мог.

– Второе детство. Как подростковый период в двадцатом веке.

– Вот именно. – Она глянула на Мартина в упор. – А ты?

Он пожал плечами.

– Я моложе. Старше, конечно, чем все участники этого идиотского крестового похода детей здесь, на борту. Кроме разве что адмирала. – На миг, всего на миг у него стал такой вид, будто он смертельно устал. – Тебе здесь не место. И мне здесь не место.

Она посмотрела на него пристально.

– Тебе это все не нравится?