Небо цвета крови

Клер, больше не отыскав тем для разговора, приуныла, топталась по камере в отрешенности, шепотом пела Бобби что-то невеселое, усыпляющее. Малыш не слушал лиричных слов, беспрестанно смотрел на входную дверь, словно котенок, помышляющий вырваться из рук хозяйки. Джин, иногда сбрасывая с одежды мерзких насекомых, спрыгивающих сверху, понуждала себя привыкать к новым условиям, где-то на задворках души уже потихоньку примеряла роль будущей марионетки. В свободную от терзаний минуту осматривалась, закрывалась руками — некуда даже уложить на ночь детей, прилечь самой, элементарно нечем умыться, накрыться от холода: кругом — рассадник заразы, запущенность, немыслимая духота. Рваная, черная от грязи тряпка в дальнем правом углу, отхожее место в звенящих мошках рядом, зарешеченный малюсенький квадратик оконца пониже потолка с видом на небо — вот и все предоставленные удобства. Здесь впору дожидаться скорой кончины, а не долгих рассветов. Последнее пристанище обреченных.

«Гремлин все-таки оказался прав… — хватила за горло мысль, — спать тут можно разве что стоя… — Потом так: — Интересно, есть ли дальше еще камеры? Этот изверг, думаю, частенько сюда кого-то притаскивает…»

Улетел отведенный час. Из коридора пошли невпопад шаги, какое-то металлическое бряцанье, за ними, вровень, два голоса: Гремлина и неизвестного спутника. Первый — притушенный и сдержанный до интеллигентности, второй — разрывной, басистый, с чистейшим немецким акцентом.

В голове Джин сразу поспела догадка:

«Вот и Дако, наверно. Теперь понятно, что за хозяин такой…» — и — Клер, прикладывая к губам палец:

— Доченька, иди ко мне!.. Только тихо-тихо! И братика поближе к себе держи!

Дочка подошла к матери, чмокнула лепечущего всякую бессмыслицу Бобби в горячий лобик, попросила вести себя чуточку тише, но братик разыгрался, завертелся, задрыгал ножками, показал, баловник, розовый язык сестре.

«Сохрани, Господи, мою семью… — защищалась молитвами Джин, — …это все, что у меня есть… все, чем живу я…»

Уже недалеко, за стеной, — короткий диалог:

— Ты меня прямо заинтриговал, Аксель. Уже на терпится увидеть, что же такое ты там приготовил! — и прокатились сдержанные смешки.

— Осталось немного, хозяин. Обещаю, вы останетесь довольны…

Скрипнул запор, распахнулась дверь. В утлую камеру, пропитавшуюся резким запахом нестираной тряпки и кислым душком тараканов, вторгся, как глоток свежего воздуха, цитрусовый аромат мужского одеколона, чистого тела, опрятности. Следом — мускулистый, обросший мышцами, в татуировках, с надетой поверх свободной клетчатой рубашкой — рослый импозантный мужчина. На равномерно выбритой голове дыбом стоял блондинистый, закрепленный лаком, гребешок волос, по раскрасневшемуся дутому лицу катился пот, смачивал вскосмаченные брови, попадал на аккуратно подстриженные черные усы и бороду, скулы пухли желваками, крупные индигового цвета глаза холодно сияли, почти не двигались. В правой мочке уха — серебристая серьга-крест. Ноги закрывали перетянутые ремнем камуфлированные штаны с болтающимися подтяжками-цепями, обувь — высокие, до колена сапоги со шпорами и припрятанным справа ножом. Сам он был безоружен, без намерений показывать силу. Уже за ним вошел и Гремлин, скромненько встал в углу. Джин даже изумилась: прилежный, кроткий, немногословный, угодливый — прежнего изувера будто подменили. И мигом отчаялась, потемнела душой: руки у одного и другого пусты — обещанную провизию забыли, а может и не собирались брать — обманули.

Выхоленный гость, поздоровавшись с узниками по-немецки, передвинулся на середину и, показав на себя большими пальцами, представился с пафосом, самовлюбленно:

— Я — Дако, что-то вроде короля в этом городе. Правда, это словечко дико не люблю, признаться, — слишком уж книжное, что ли, но за давностью лет привык — называют так частенько, всем втык не сделаешь, — закивал, потер горло, улыбнулся ровненькими жемчужинками зубов. В обращении, как ни старался, попеременно проскакивал родной прононс. Ладонью указал на Гремлина, не без гордости объявил: — А вот Аксель, к примеру, с кем вы уже, полагаю, успели пообщаться, всегда зовет меня «хозяин». Хотя бы кто-то не бесит в моем окружении.

Бобби в присутствии еще одного чужого дяди — примолк, в страхе смотрел на вмерзшую в пол сестру. Та, неживая, судорожно дышала ртом, озиралась на мать, дрожала коленками. Джин, в ледяной выдержке, в гармонии с собой, приобняла Клер, ободряюще пригладила и, с вызовом, готовностью всматриваясь в Дако, в холмистый нос его, сказала:

— Все хорошо, заинька, все хорошо… — По глазам пробежали молнии, голос не по-женски окреп, отвердел, — держитесь ко мне ближе. И, что бы ни случилось, — молчите и верьте мне, своей маме…

Покончив с вступлениями, Дако, с противным щелчком вправив шею, с хитрым, лисичьим взглядом осматривая пленников, похвалил Гремлина: