Небо цвета крови

— Все… все… — с шумом выбрасывая воздух из ноздрей, с расстояниями в словах проговорил я, задвигал горячей грудью. В ней — пожар, ад. Тело не отпускала трясучка, спина разваливалась на части, шею жгло, нарывало — наверняка поцарапало ногтями. И, подняв нож: — Теперь пора выбираться, время не ждет…

Раскачиваясь — отряхнулся, собрал пожитки, прокрался к выходу, выглянул: на площадке тишина: никто не слышал развернувшейся бойни.

— Лестницей пойду… — решил я и, походив глазами по темно-зеленым стенам, раскрашенным оккультными символами и знаками, марш-марш по ступеням.

* * *

Тем временем мучения семьи Курта продолжались. Утром Джин с детьми доставили в Грим, сняли респираторы и выгнали из машины. Этот порочный город и крупнейший центр торговли в Истлевших Землях она узнала почти сразу, побыв в нем буквально первую минуту: затхлость, грязь, гомон, ругань и страшная прель от навеса — даже люди издалека, никогда не бывавшие внутри, без подсказок поймут, о чем именно это говорит. И, с беспокойно дремлющим Бобби на руках и затравленной до грани, по-старушечьи ссутуленной дочерью рядом, поняла в тот миг, глубоко, отчетливо осознала: ад для них только начинается, но не библейский, привранный и загробный, а реальный, человечий, несравнимый по жестокости ни с каким иным. Дальше их, как рабов, без отдыха повели к громадному гаражу, откуда выбегали гремучие ругательства и рокотание сварки. Смотреть по сторонам запретили вплоть до рукоприкладства — только вперед, в спину главному мучителю и безумцу Гремлину. Он триумфатором, едва ли не светясь от чувства собственного величия и вседозволенности, чванно вышагивал впереди, качал сухими обезьяньими руками, беспричинно мог закружиться в танце, погрозить своим людям пистолетом, грубо потребовать тишины, когда все молчали, часто говорил сам с собой, неправильно, с абсолютным отхождением от истин и матерными вставками цитировал Библию. Весь его апломб, поведение и показная напыщенность были подчеркивание статуса, ожидание щедрых почестей от хозяина за выслугу и хорошую работу.

«Тощая свинья… — с испепеляющим гневом думала Джин и сама же страшилась разгуливающейся бури в сердце, — когда мой муж до тебя доберется — а он, клянусь тебе, обязательно это сделает, — ты будешь умолять о быстрой смерти… Скотина убогая!.. И за дом наш, и за детей — за все расплатишься!.. Кровью своей расплатишься…»

На подходе Гремлин, вдохновленный содержанием священного писания, ударился в наставления:

— Ничего, мартышки, вам здесь… кхм… понравится! Считайте, что в номере люкс. Ведь гостеприимство — изюминка Грима, верно? А нам, сука, важно видеть улыбки людей, довольство сервисом, радости… как по учению Спасителя, верно? — голос сладок, льстив, но смысл ядовит и смертоносен, словно жало скорпиона. — А все пережитое… кхм… ерунда, терния к просветлению… — посмеялся и, глянув на Джин через плечо: — Сейчас ты меня ненавидишь, хочешь отобрать оружие и прострелить черепушку… Я чувствую это на своем затылке, коже… — постучал по шее, — но потом, совсем скоро, скажешь мне «спасибо», потому что избавил вас от бренности бытия, от мира вещей, заставил задуматься на насущные темы жизни — о душе, о смерти, об очищении. А дом — ничто, пустота… Тлен и ветер… — и утонул в шакальем хохоте.

Джин не отвечала — смыкала от своей слабости до боли зубы, копила набирающуюся злобу, чтобы однажды выплакаться, излечиться. Мысли, какие и залетали в голову, — лишь о Курте, о надежде на свободу, о желании поскорее забыть весь окружающий ужас.

В гараже Гремлин дал механикам указание завезти, осмотреть, заправить и привести в божеский вид машины и дальше — вместе с пленниками к черному ходу. Там спустился с ними по длинной лестнице, проводил по темному, в лужах, коридору, освещенному двумя моргающими лампами, до двери подсобного помещения, открыл и, сбросив маску добросердечности, — втолкнул. Джин, чуть не уронив ребенка, повалилась на мокрый холодный пол с шуршащими тараканами, Клер — в шаге, ударилась коленкой, заплакала. Звонко заревел и пробудившийся Бобби. Мать, готовая завыть волчицей, не подпуская к глазам слезы, обняла детей, забормотала слова утешения. Но они получались обессиленными, глухими, не волновали маленькие сердца, не могли защитить от кошмаров, подарить спасение. Да и заменят ли сейчас эти ненужные речи ребятишкам родимый дом? Вернут им детство, воспоминания, смех, теплые кровати и запахи свежей пищи?

Гремлин, выставив безмолвную стражу снаружи камеры, зашел лично, брезгливо осмотрел место заточения, уронил колкий взгляд на беспомощных женщин и одного подрастающего кормильца, процедил: