Небо цвета крови

— Знаю… — и, судорожно сглотнув, намокая потом, распорядился: — Хватаем генератор с канистрой — и пулей из города!..

— А как же мы его… тяжелый ведь…

— Ручками-ручками!.. Живее, Дин!..

Схватили канистру, поставили генератор на колесики, пролетами между магазинами заторопились к эскалатору, сливаясь с толпами гуляк. Регулярно оглядываясь назад, где в любую секунду опасались встретить «Стальных Варанов», — втащили агрегат наверх, проскользнули сквозь турникеты, дошли до дверей — последней препоны на пути к выходу, — и в этот же момент, снизу, спутываясь с гремящей музыкой, обрывками промелькнула брань, переклички, слоновий топ десятков ног — нам сели на хвост.

— Да будь трижды прокляты эти твои деньги, Курт!.. — взъярился Дин, утер рукавом пот с бровей, дыша крупными хрипливыми вдохами. — Еще не хватало спечься из-за них!..

— Угомонись! — прикрикнул я, колыхаясь в одышке. — Дело уже сделано! Чего ты мне тут выговариваешь? — и далее: — Нам надо успеть добежать до «Муравейника». Там еще о нас вряд ли знают — можно попробовать скрыться и уйти, не привлекая внимания…

— А если не выйдет?.. Что делать тогда, Курт?.. У тебя есть запасной план? Скажи, что он у тебя есть…

Помолчав, я огорчил:

— Нет, друг, никакого запасного плана… — А потом добавил: — Если сцапают нас с тобой — будем гнить здесь, в канализации, под переходом…

Часть третья. Конец

Любому миру, даже самому непоколебимому, когда-нибудь приходит конец — таков суровый закон жизни…

Пятница, 9 сентября 2016 года

Надолго задерживается в Истлевших Землях изменчивая, несолнечная осень. Вплоть до позднего ноября, дышащего короткодневной сумеречной зимой, бродят по измятой, протравленной дождями земле утренние бархатисто-пепельные туманы, шумят и буйствуют ветра, придавливая проросшие за лето чахлые травы. Необыкновенно молчалив в эту пору предрассветный час. Скрипнет где-нибудь в лесу отжившая свой век ветвь, утомленно подаст голос живность или сонно заплещется кислота в переполненном пруду от угодившего в него камешка — и звуки эти уже резвыми конями мчатся по всем окрестностям, звеня, будят накрытые зябкой темнотой пустоши. В середине дня, когда воздух в достаточной мере прогревается, вбирая запахи перегноя, серы и песка, по-особенному дивным выглядит никогда не меняющийся небосклон, обретает странный, несвойственный лилово-пунцовый отлив, позолотные блески. В такие моменты у всякого зеваки появляется возможность полюбоваться редкостным — раз за весь год — полетом голубых соек — красивых певчих птиц очаровательного лазурного цвета, — послушать упоительную трель. Вечером, когда на исковерканных ливнями развалинах разыгрывают жуткую фантасмагорию рваные тени, роскошными пурпурно-медными бантами украшается закат, горит вселенским пожаром такой обманчиво близкий и в то же время недостижимо далекий корд горизонта, не угасая, истекает ярчайшей палитрой всех оттенков красного. Ночь же наделена своим неповторимым диким волшебством. Глухая и черная, как в январе, она всегда наполнена волчьим тоскливым воем, эфемерным эхом, множественными непохожими друг на друга шорохами, шелестами. И пускай первые заморозки приходят с большой отсрочкой, разрешая людям еще порадоваться не до конца ушедшему теплу — холод с приходом тьмы все настойчивее напоминает о себе, без приглашения проходит в человеческие жилища, студит обитателей…

Время, меняющее мир, словно скульптор камень, не прошло мимо и дома Флетчеров. Немало оно подарило им благих и запоминающихся дней, не меньше оставило взамен скверных и дурных. Больше года уплыло с того рокового похода в Грим, едва не обернувшегося настоящей трагедией. Еще живого, залитого кровью Курта Дин вместе с купленным генератором привез на плохеньком фургончике бродячего торговца, согласившегося взять с собой попутчиков, лишь спустя четверо суток, к глубокой ночи. Супруга, в заикании от накатившего ужаса, дрожа и захлебываясь слезами, с не уходящим чувством опоздать, потерять мужа, без спирта, продезинфицировав хирургические инструменты над огнем, под светом фонаря, прямо на полу, приступила выковыривать пули из плеча, руки и поясницы. Едва оправившаяся после лихорадки дочка, впервые увидев отца таким — беспомощным, вопящим, извивающимся, как червь, — на нервной почве ослабла умом, замкнулась, разучилась разговаривать, не шла ни с кем на контакт. Казалось, все — теперь участь семьи предрешена, надолго сгустились тучи и вряд ли в будущем предвидится что-то хорошее, но история эта получила неожиданную развязку, знаменательный переворот — через месяц Курт быстро пошел на поправку, налился силой, точно созревший фрукт.