Небо цвета стали

– Они уже здесь вместе с остальными сахрендеями. Будет у них под сорок тысяч всадников. Йавенир, говорят, находится всего в дне дороги отсюда со всей своей гвардией, Кайлео Гину Лавьё – в каких-то трех днях дороги. Завир Геру Лом тоже спешит сюда. Они знали и ждут нас. Отступают, чтобы мы втянулись в ловушку. Между холмами и рекой будет некуда бежать. А потом они займутся остальными караванами. Одним за другим, – повторила она то, что услышала от целительницы, как сумела. – Вы не выиграете. Идете на резню.

Его ладонь задрожала и показала несколько знаков.

«Убийцы». «Предатели». Потом был знак, которого она не поняла, а потому наверняка принадлежал он к тем, которых не следует показывать маленьким девочкам.

Наконец он успокоился, и было видно, что много бы отдал, чтобы мочь говорить. И что он сильно страдает, волны боли раз за разом туманили его взор. Но он крепился.

«Нужно предупредить». «Должен…»

Кей’ла поглядела на него сверху вниз:

– Ты ничего не должен, воин. И ничего не сумеешь сделать, потому что вскоре умрешь.

Удивилась, как легко эти слова прошли сквозь ее горло. Умрешь. Она знала, что права, поскольку Тсаэран, целительница, которая помогала каждой собаке в племени, не дала ему никаких лекарств. Не дала ни мазей, ни отваров. Вероятно, после внимательного осмотра решила, что мужчина все равно умрет.

– Как ты собираешься кого-либо предупреждать, если едва можешь шевелиться?

Ладонь лежащего подрагивала, словно бы его били судороги. «Ты». «Ты должна». Даже эти простые жесты были удивительно неуверенными.

– Да, – кивнула она. – Я должна. Найти коня и поехать. Я уже не верданно, но знаю свои обязанности. Но могу это сделать только в сумерках. Украсть коня, надеясь, что он меня не сбросит, и отправиться на запад, молясь, чтобы попасть в лагерь.

Взглянула ему в глаза. Он смотрел внимательно, до тревожного внимательно для того, кто одной ногой был уже на дороге к суду Белой Кобылы.

«Прости».

– Не за что. До сумерек осталось немного времени. Прежде чем ты уйдешь, расскажешь мне, что сделали сахрендеи?

«Ты слишком молода».

Она улыбнулась и дотронулась до нескольких синяков.

«Правда, воин?»

Он отвел взгляд в сторону, будто поняв внезапно, что перед ним – не обычная девочка. «Прости». «Расскажу».

* * *

Он умер сразу после того, как закончил рассказывать. Низкий язык вырос из языка жестов, которыми возницы передавали друг другу вести во время путешествий гигантскими караванами, и не слишком подходил для таких историй. Историй, набухших гневом, ненавистью и презрением. Человек, говорящий нормально, имеет целый набор инструментов, чтобы передать то, что он хочет сказать на самом деле. Жесты, мимика, интонации. Произносимые слова часто имеют второстепенное значение. Но в ав’анахо, которым пользуется некто с разбитым лицом, не могущий вдобавок даже двинуться, есть только слова. Такие, что выжигают ему в сердце глубокие, словно грехи мира, раны.

Кей’ла выскользнула из шатра, едва зашло солнце. Лучник, имени которого она так и не узнала, умер около часа назад: умер так, словно милость Владычицы Степей сошла на него. Просто прикрыл глаза, вздохнул, и грудь его перестала двигаться. Кей’ла произнесла короткую молитву над телом, прикрыла изуродованное лицо куском материи и подождала. Целительница не появилась. Может, та беременная запретила ей приходить, а может, раненных в бою было так много, что ей пришлось ими заниматься все это время. Девочка надеялась, что их и вправду много и что еще больше – мертвых и умирающих, чьи черные души будут растоптаны Кобылой.

Убийцы.

Кей’ла надела свои вещи, а обыскав несколько узелков, нашла наконец нечто вроде свободной одежки, длиной до колена, с капюшоном. В лагере должны быть стражники, если они ее зацепят, она заговорит с ними на меекханском – может, посчитают ее одной из невольниц. О беге не было и речи, опухоль на колене уменьшилась, но нога все еще не гнулась, а когда Кей’ла пыталась это делать, отзывалась отвратительной болью. С остальными ранами было не лучше, несколько раз у нее закружилась голова, а внезапное колотье внизу спины напомнило, что никуда не подевались ее почки. Но было нечто, что действовало как лучшее лекарство от боли.

Ненависть и гнев.

Убийцы и предатели.

«Мы заключили перемирие», – говорил Фургонщик на ав’анахо.

«Еще до Кровавого Марша».

«С ними».

«Мы знали, что мы слишком слабы».

«Что нам нужна конница».

«Подмога для наших колес».

«Они…»

«Перед первой войной…»

«Перед приходом се-кохландийцев».

«Были мы друзьями».

«Торговали мы».

«Вместе праздновали».

«Смешивали кровь».

«Друзья».

Невероятно, сколько презрения можно выразить одними глазами.

Прежде чем выйти из шатра, из нескольких вещей Кей’ла выложила на своей постели продолговатый сверток и прикрыла его пледом. Может, удастся обмануть, а может, даст ей это лишь на несколько ударов сердца больше. Неважно. Если когда-либо она еще повстречает целительницу, прорычит ей в лицо, что думает о «добрых людях».