Небо в алмазах

И вместе с экскурсантами из разных городов ГДР — школьниками, рабочими, солдатами — снова прохожу через центральную браму лагеря в Ораниенбурге, спускаюсь в углубление, где стояла страшная перекладина и лесенка, по которой поднимался обреченный узник. На узника набрасывали петлю. Затем выбивали из-под ног подставку...

Вместе с экскурсантами я входил в крематорий и смотрел на печи, в которых сжигали людей, — такие же, что и в Бухенвальде, и в Освенциме. Из этих печей вывозили на поля то, что оставалось от людей, — удобрение...

Вешали и на плацу, перед десятками тысяч заключенных...

Я справлялся в канцелярии музея о моем старом знакомом. Ничего не удалось выяснить. Покинув музей, стал наводить справки в Берлине и после долгих поисков наконец узнал: Рудольф работал в послевоенном Берлине, но прожил, увы, после своего освобождения недолго, надломленный организм не выдержал, Рудольф заболел и — не встал...

А в 1970 году ко мне в гости в Москву приехал профессор Кайзер, один из известнейших театральных деятелей современной демократической Германии. Он ставил мою фантазию на темы Всеволода Вишневского «У времени в плену» в драматическом театре Лейпцига.

Есть в этой фантазии сцена фашистской капитуляции сорок пятого года, на которой присутствует герой моей фантазии Всеволод.

И профессор Кайзер попросил меня сделать «терманский вариант» сцены — ввести в нее «от Германии» не только германского генерала и русского белогвардейца, но и германского антифашиста из тех, что в темную нацистскую ночь верили в будущее, боролись за него даже в самых немыслимых, невозможных условиях человеческого существования...

И я, спервоначала недоверчиво отнесясь к просьбе моего германского друга профессора Кайзера, поскольку трудно было вводить в художественную ткань уже сложившегося произведения новое лицо, требующее нового сценического и художественного решения, припомнил другого моего германского друга, того, что помогал мне вытаскивать застрявший «штейер-грей», — и согласился...

И в сцену капитуляции фашистской Германии автором пьесы был введен германский антифашист в полосатой арестантской пижаме...

Легко вписался в пейзаж фашистской капитуляции этот антифашист, и он как бы принимал вместе с советским командованием ключи от фашистской столицы — ведь и перед ним капитулировал фашизм. А это была не формальная дописка, это был кусочек жизни, правда, которую я видел...

ГУСЬ

К концу приемного дня в комендатуру одного из районов Берлина вошел приятно улыбающийся немец средних лет, с мелкими чертами лица, лишенного какой бы то ни было растительности и потому напоминающего лицо скопца.

На маленькую, точно сдавленную прессом голову этого человека была нахлобучена огромных размеров фуражка, какую когда-то, до прихода Гитлера к власти, носили члены германского революционного союза красных фронтовиков.

Фуражка, видимо, была извлечена из-под спуда, так как вид у нее был крайне мятый, поля сплюснуты. Над козырьком вместо эмблемы была прикреплена маленькая овальная, вырезанная из газеты фотография Владимира Ильича.

Такая же газетная фотография была приколота булавками к алой нарукавной повязке посетителя.

Не переставая приятно улыбаться, сжал кулак и трижды произнес революционное приветствие «Рот Фронт». Затем, быстро и несвязно бормоча, выложил на стол коменданта пачку выцветших от времени фотографий. Тут были, главным образом, снимки собраний и митингов, относящиеся, примерно, к 1929—1930 годам. Был снимок рабочего митинга на каком-то заводе. Были несколько семейных снимков — посетитель, его жена и дочь.