Небо в алмазах

Много позже я узнал: мой товарищ Николай Чуковский служил в летных частях. Война раскидала ленинградских литераторов по разным частям, я потерял из виду Чуковского чуть ли не в первые же ее дни. А он попал к летчикам, в их многотиражку. Перебазировался вместе с летчиками с одного аэродрома на другой, все восточнее, таскал с собой неизменный неказистый чемодан, обмотанный веревкой ввиду того, что ручка оторвалась, не выдержав тяжести. Тут, в чемодане, хранилось главное богатство моего товарища: черновики записей бесед с летчиками перед вылетами и после воздушных схваток, краткие, почти стенографические описания самих боев, черновики репортерских заметок в многотиражке и сами комплекты многотиражек, наконец, скупые, протокольные записи о летчиках, о том, где родились, где учились, как попали в авиацию. Спустя девять с лишком лет после войны этот чемодан стал своего рода волшебной бутылкой с джином — из него вышел большой роман «Балтийское небо», а еще позже — двухсерийный фильм под тем же названием. (Заметим попутно: лучший роман Николая Чуковского и один из лучших романов о войне и о летчиках. Правда, инсценировка вовсе не лучшая: в экранизации исчезла авторская интонация, это всегда мстит.)

Замысел «Балтийского неба» складывался задолго, в годы войны, несмотря ни на что, иначе зачем же было таскать писателю даже в черную годину отступлений эти мало что говорящие черновики?

О том, как складывался замысел романа, я узнал пятнадцать лет спустя, когда мы с Чуковским встретились с молодыми балтийскими летчиками. Они знали фронтовиков лишь по роману Чуковского: ветераны войны, прототипы героев романа, в своем большинстве погибли.

Чуковскому назадавали множество вопросов о минувших боях, и не только о них — спрашивали о том, как писалось «Балтийское небо», и о том, как писался «Мойдодыр», и «Крокодил», и «Муха-цокотуха». Покашляв, он объяснял, что им написаны «Балтийское небо», и роман «Ярославль», и роман «Княжий угол», но «Мойдодыра», равно как и «Муху-цокотуху», написал не он, а его отец, Корней Иванович Чуковский.

«И зря отрекался, — говорил я ему шутливо, — все в дом! Зачем людей разочаровывать?»

Корней Иванович, которому был рассказан этот эпизод, немало смеялся с некоторым даже добродушным торжеством. Впрочем, вскоре же в Доме литераторов, где Корней Иванович встречался с читателями, его прижала в угол напористая ватага собирателей автографов, требуя, чтобы он надписал свои книги, ему протягивали и... «Балтийское небо». Покашляв, он объяснил, что «Балтийское небо» писал не он. Впрочем, он надписал и «Балтийское небо» — за сына.

Балтийское летное соединение недавно перебазировалось вновь, на этот раз на Большую землю. Чтобы попасть в новое расположение части, надо перелететь через линию фронта.

Легко сказать!

Но, оформляя документы, я повстречал знакомого штабника в Адмиралтействе, и под великим секретом тот сообщил: ДБ‑3, тяжелые бомбардировщики, один, или два, или три, завтра утречком перелетают с блокадного аэродрома на новую базу.

С трудом нашел я этот аэродром. Один из летчиков, подполковник Ефимов, чью фотографию я не раз видел во флотской печати, тот самый Ефимов, который вместе с Фокиным, Плоткиным и другими прославленными балтийскими асами наносил, как писали тогда, «массированные удары по звериному логову врага», согласился утолкать меня в свой бомболюк.

Три дня спозаранку я, как сучок, торчал у края укатанного снежного поля, ожидая погоды. Неподалеку от меня дрожали на ледяном ветру в шинелях, подбитых тем же ледяным ветром, что и моя шинель, еще два сучка, двое будущих пассажиров бомболюка, офицеры связи, или, как тогда их красиво называли, делегаты связи. Стуча зубами, то с надеждой, то с разочарованием вглядывались мы все в проклятый горизонт, выступавший из-за смутного синеватого леса, — небо то светлело, развидняясь, то вновь становилось безнадежно мутным.

Наконец, подымая снежную пыль своими щеголеватыми белыми валенками, в белом же полушубке, шел по тропке дежурный — метеосводка была уже написана на его лице. Так и есть. «Погоды нет и не будет. По коням, по коням!» Он еще мог шутить.

У кромки поля летчиков ждал трясучий «пикап», грубо и наспех замазанный белой краской — маскировка. Экипаж ДБ‑3 усаживался в «пикап» молча, подполковник Ефимов коротким жестом, не тратя слов, приглашал и нас — что поделаешь, куда денешься? Летчики, намерзшись, ехали раздраженные, молча, лишь изредка озирая нас и будто бы не узнавая. «Рожденный ползать летать не может», — читали мы в их косых, небрежных взглядах и поеживались, словно мы были в ответе за несостоявшийся вылет.