Небо в алмазах

«Путает, понимаешь, личное с общественным, — жаловался он мне, бывало. — Что тут говорить, когда сын родной сказал: «Слушай, давай ее бросим, сколько можно попусту ревновать?» Нет, ты послушай, ты же драматург... Прихожу, понимаешь, со студии в три утра: сдаю картину «Искатели счастья», — во рту гадость: накурился до дурноты, — не жрал с утра: минутки не было, — открываю дверь; она на пороге, пуляет в меня будильником. А мне утром встречаться с белорусским начальством, приехавшим из Минска. А куда я пойду к ним вот с такой на лбу бульбой? Не поймут. Проходит, понимаешь, неделя, являюсь по известным тебе лирическим обстоятельствам с опозданием на двадцать четыре часа. «Где был?» — зловещий вопрос. «В Кронштадте, говорю, на военном сборе». — «А ну иди, бедняжка, к столу, пей чай». Верит! Главное, что меня злит, — не попадает. Разведусь...»

Этот рассказ моего легкомысленного друга много лет спустя использовал я совсем в другом ракурсе — в пьесе «Между ливнями».

В начале тридцатых годов Алеша Зиновьев пришел вечером ко мне на улицу Рубинштейна в дружный коллектив инженеров и писателей, где жили Юрий Либединский, Ольга Берггольц и многие другие ленинградские литераторы. Он приехал в Ленинград из Кронштадта, воодушевленный названием кронштадтского кинотеатра, в который случайно завернул.

«Памяти трех эсминцев».

Ему это название сказало многое.

В темную октябрьскую ночь 1919 года, подорвавшись на минах совсем близко от Кронштадта, успев, однако, до того выполнить боевое задание, погибли три эскадренных миноносца. Один из них, «Гавриил», во время налета английских торпедных катеров на Кронштадт в 1919 году держал вахту на рейде и первый открыл огонь по налетчикам.

Командовал «Гавриилом» бывший царский офицер — военспец, по тогдашней терминологии, — Ростовцев. Английские катера были потоплены, спасшиеся матросы и офицеры подобраны.

«Гавриил» потонул со всем экипажем, и на четвертом, уцелевшем, миноносце «Азард» слышали взрывы.

Взрывы и — пение «Интернационала»...

Пожалуй, теперь, спустя десятилетия, с особой остротой ощущаешь, почему так потрясла моего друга вывеска кронштадтского кинотеатра, а меня — его рассказ о том, как матросы девятнадцатого года, погибая, пели «Интернационал».

Именно в эти годы Вишневский начал писать «Мы из Кронштадта»...

Был фашизм в Германии, и мюнхенская драма, и республиканцы Мадрида и Барселоны...

И гимн, который пели матросы, опускаясь навеки на балтийское дно, звучал колоколом громкого боя — революционная традиция, революционная трагедия, бессмертие революции...

С Интернационалом
Воспрянет род людской...

И я веду свою скромную балтийскую, а потом и «океанскую», родословную с того вечера на улице Рубинштейна.

Алексей Зиновьев был очевидцем и участником событий революции на Балтике. Я опоздал, родился позже, — и с утра мчусь в Публичную библиотеку, добываю успевшие пожелтеть комплекты «Красной летописи», сборники воспоминаний о борьбе за Петроград, журнал «Красный флот», советуюсь с приехавшим в Ленинград Вишневским — он пишет свой сценарий для Ефима Дзигана.

Работаем с Алексеем Зиновьевым над сценарием. В запале, без оглядок, ведомые гимном «Интернационал». Это финал сценария и его лейтмотив, в этом — суть замысла; хотим выразить: чем и ради чего живет мое поколение, заставшее конец гражданской войны, и его, Зиновьева, поколение — поколение комиссаров.

Не случайно, нет, не случайно спустя десятилетия вернется к этому поколению комиссаров новая поросль художников революции — переписываю эти строки под свежим и сильнейшим впечатлением шестисерийной картины украинского режиссера Николая Мащенко, не побоявшегося следом за экранизацией «Комиссаров» по повести Юрия Либединского вернуться снова к хрестоматийнейшим страницам романа Островского, чтобы мощной силой искусства заставить сызнова миллионы молодых людей ощутить бешеную одержимость первых революционных лет...

С Интернационалом
Воспрянет род людской...

Пишем с азартом и чудесной безответственностью неофитов, одним дыханием; нам то кажется, что получается нечто необыкновенное, то кажется, что ни черта не получается; вот уже готов сценарий, первые читки, все прекрасно, потом первый холодный душ, второй. Поступают неутомимые рекомендации: расширить, приподнять, раздвинуть, углубить. Расширяем, приподнимаем, раздвигаем, углубляем; тускнеет живой поначалу авторский глаз, все вроде логичней, округлей, законченней, но нет уж той неуклюжести, неладности, какая сама по себе была своеобразной эстетической категорией, стилистически точнее, приближеннее передавая обаяние революционных кронштадтских дней. И... лишаемся той «вихрастой» интонации, какая была необходима этому материалу как его форма, оправа.

В сценарии возникают окаменелости, мертворожденные, иллюстративные сцены, не согретые былым запалом...