Небо в алмазах

И мне в далекой юности счастливых мгновений случалось, налегая на весла, плыть по Фонтанке, обгоняя лодочки с влюбленными парочками, которые никуда не спешили, медлительные баржи со штабелями дров, которыми отапливались тогда и ленинградские дворцы, и ленинградские квартиры, с тем чтобы стремительно, только-только не перевернувшись вверх дном, вылететь из-под последнего через Фонтанку, близко от дома, где жил Борис Андреевич Лавренев, моста над Дворцовой набережной на невские просторы, холодно-свинцовые, непокойные...

И благоговейно замереть, суша весла, перед открывшейся во все стороны невской перспективой и ахнуть — нет, этого не может быть!..

Ах, Фонтанка, незамысловатая река...

И Театр на Фонтанке, где побывал Лавренев со своим «Разломом»; и Олеша со своим «Заговором чувств»; и зачастивший на Фонтанку Погодин — то с «Моим другом», то с «После бала», то с «Аристократами»; и украинец Кулиш со своей пьесой-поэмой «Патетическая соната»; и Файко с «Человеком с портфелем»; и Алексей Толстой; и Катаев; и Тренев; и Каверин...

И я любил Театр на Фонтанке смолоду, сначала как зритель, а потом и как автор...

До революции театр на Фонтанке имел свою историю — во многом постыдную.

Им владел Александр Суворин, редактор «Нового времени», личность столь же незаурядная, сколь и подлая; здесь была устроена зрителями обструкция скандально-черносотенному спектаклю «Контрабандисты»; после революции изгнали отсюда сами артисты антрепризу вдовы Суворина; потом по закону высшей революционной справедливости Большой драматический театр захватила романтическая тройка — Горький, Луначарский, Блок.

Александр Блок выступал перед началом шиллеровских и шекспировских спектаклей и, выходя на авансцену, был в пальто, и зрители тоже сидели в пальто и полушубках, театр не отапливался, как и весь Петроград, из Фонтанки нельзя было выловить ни одного самого завалящего плотика с дровами.

Но театр был переполнен. И дыхание зала обогревало подмостки.

Блок говорил о том, что театру нужны Шекспир и Гёте, Софокл и Мольер — великий смех и великие слезы — не в гомеопатических дозах, а в настоящих, что позорно лишать города, равного по количеству и пестроте населения большим городам Европы, возможности слушать каждый год десять раз объяснения Ричарда с леди Анной и монологи Гамлета, видеть шествие Бирнамского леса на Донсинан...

«Дышать, дышать, пока можно, горным воздухом трагедии!»

Но трагедия не исключала, а, наоборот, подчеркивала мирное сосуществование с героической комедией, с романтической мелодрамой, один жанр, по глубочайшему и единому убеждению всех трех создателей театра, вытекал из другого...

Древние говорили: ум юноши не сосуд, который можно наполнить, но факел, который надо зажечь.

Факел на Фонтанке зажгли в год, для муз не слишком подходящий: в Гатчине и Царском Селе качались на виселицах рабочие и комиссары, комсомольцы и крестьяне, вздернутые карательными эскадронами генерала Юденича, осатаневшими всадниками Булак-Булаховича.

Расстрелян был генералом Юденичем генерал Николаев — отказался идти на Петроград вместе со своим бывшим знакомцем.

Николаева потом возьмет в прототипы в свой «Седьмой спутник» будущий автор Большого драматического театра, сам бывший офицер царской армии — Борис Андреевич Лавренев.

Юденич уже разглядывал с Пулковских высот встающий в окулярах полевого бинокля Петроград, сквозь хмурую дымку осени, приоткрывающую купол Исаакиевского собора, тускло поблескивающую Адмиралтейскую иглу, шпиль Петропавловки...

Осенью сорок первого, когда восемнадцатая армия фон Лееба заняла пригороды Ленинграда и сам фон Лееб тоже разглядывал в цейссовский бинокль встающий в осенней дымке Ленинград, я, служа на линкоре «Октябрьская революция», главным калибром своих орудий громившем танковые армии, приближавшиеся к городу, счел уместным в многотиражке корабля напомнить матросам и офицерам о Юдениче на Пулковских высотах, не увидевшем вблизи то, что виделось в окулярах...

Именно тот, неподходящий для муз 1919 год был годом основания Большого драматического театра.

А в 1969‑м — Большой драматический праздновал свое пятидесятилетие.

Не только он — весь Ленинград.

В этом нет преувеличения. Весь Ленинград.

...В утренней почте газетная вырезка из «Уральского рабочего».

Июль 1973 года, время летних гастролей — и Театр на Фонтанке отправился в Свердловск.

С газетной полосы глянуло на меня лицо знакомое, теперь очень, очень, дальше уж, кажется, некуда как знаменитое.

После старшего лейтенанта Синцова, из симоновского романа шагнувшего на экран, со всеми своими тревогами, надеждами, разочарованиями, горчайшими испытаниями тела и, главное, духа...

После бывшего вора Жмакина из картины «Верьте мне, люди» — в знакомом лице артиста сквозь черты персонажа вдруг где-то сам автор сценария, Юрий Герман: артист любил в нем близкого по духу художника...

Диапазон с годами расширяется: уже и Иван Карамазов в кинотрилогии по Достоевскому, и Башкирцев, собирательный образ великих ученых, запустивших человека в космос, в «Укрощении огня»...