Небо в алмазах

Но на командном пункте только что захваченного немецкого аэродрома уже по-хозяйски орудовали наши балтийские офицеры, они успели вполне обжиться и, как говорится, адаптироваться: рядом с расписанием на немецком языке уже висело наше расписание, и наши морские карты соседствовали с немецкими, и подле силуэтов наших кораблей чернели силуэты немецких, за которыми сейчас охотились наши истребители и бомбардировщики.

Один из летевших с нами пассажиров, ленинградец и балтийский политработник, догонявший по воздуху свой корабль, пришедший сюда морем, вгляделся в дежурного на командном пункте, и тот вгляделся в моего спутника, и оба они, сияя, широко раскинув руки, двинулись друг к другу.

Трясли друг другу руки долго, молча.

Обнялись.

Но и этого было недостаточно.

Поцеловались троекратно.

— Ну, вот и встретились, да где! — возбужденно сказал мой спутник.

— Надо же! — в тон ему отозвался дежурный офицер. — А я гляжу, еще как вы шли по летному полю, черт, знакомое лицо. Слушай...

Он не успел договорить: зазвонил полевой телефон, дежурный взял трубку.

Он произносил в трубку обыкновенные слова, чем-то был недоволен, даже сильно бранился из-за чего-то, но именно потому, что это были обыкновенные слова, какие говорят на всех советских аэродромах, тут, где еще висели немецкие мемориалы в траурных обводах и немецкие карты с названиями наших городов, слова эти казались нам необыкновенными.

А когда он повесил трубку и обернулся к своему так неожиданно встреченному другу, зазвонили два других полевых телефона, и он снова занялся своим делом, жестами показывая другу полную свою беспомощность и сожалея о невозможности продолжить столь нужную сердцу беседу.

Чтобы не мешать, мы деликатно покинули командный пункт и вышли на крыльцо. В прозрачном майском небе неумолчно гудели машины, улетавшие на задания и возвращавшиеся с заданий.

Летчики, свободные от полетов, на прилегающих к летному полю аккуратных дорожках обкатывали трофейные велосипеды и мотоциклы.

Девушки-краснофлотцы старательно замазывали немецкие надписи-указатели.

— Надо же, — повторил я слова дежурного офицера. — Не каждому так пофартит: перелететь на чужую сторону и первым встретить старого друга.

— Старого друга? — несколько удивился мой спутник. — А где?

— То есть как это? — теперь удивился я. — Вон же он.

— А-а... Да я ведь, если по правде, и фамилии-то его не знаю. Да и он моей, думаю, не знает, даже наверняка...

— Так вы же с ним обнимались?

— Обнимался.

— Поцеловались трижды.

— А вы бы не поцеловались? Вы ленинградец?

— Ленинградец.

— Чего ж удивляетесь? Знаете, где мы с ним в последний раз столкнулись нос к носу? Зимою сорок первого. В Адмиралтействе. В одной кают-компании столовались. Кашу пшенную ели, так сказать, блокадного образца. В завтрак, в обед и опять-таки в ужин. Ну вот. А теперь — Германия. Ясно?

— Чего же боле, — сказал я.

— А фамилия... — помолчав, заметил мой спутник. — Что ж фамилия! Она в данном конкретном случае ровно никакого значения не имеет.

...Покачав крыльями, низко-низко над нами прошумел «бостон», он шел с моря, с задания, и дежурный офицер, завидев сквозь огромные стекла тень самолета, плывущую по зеленому полю, выбежал на крыльцо.

Он очутился рядом с моим спутником, задержался на мгновение, чтобы сказать что-то ему, но «бостон» уже садился, и дежурный успел только дружески помахать рукой человеку, фамилии которого он не знал, но с которым навеки спаяло его великое блокадное братство...

Захотелось сейчас привести эту запись из военных дневников, именно вот эту — о случае, в котором, как может показаться тем, кто не пережил все то, что пережили ленинградцы, не было ничего особенного...

ВОЙНА КОНЧИЛАСЬ

По главной улице немецкого заштатного городка, лежащего в стороне от больших фронтовых магистралей и чудом нетронутого войной, проходит на новые квартиры красноармейская часть. Война кончилась, бойцы почистились, умылись, постриглись, навели глянец на сапоги, пришили белые подворотнички. Над городком летит лихая солдатская песня скобелевских времен, с гиканьем и посвистом.

В боевых порядках пехоты следует артиллерия — новенькие полевые пушечки колышутся на заново окрашенных зеленых лафетах, их тянут сытые першероны.

На тротуарах толпятся жители городка, снедаемые любопытством, впервые видящие красноармейскую часть на марше. На их лицах написано изумление. Где древние старики и двенадцатилетние мальчики из «последнего большевистского резерва», о котором еще две недели назад писал местный фашистский листок? Где грязные, не знавшие бритвы, опухшие от голода лица с плакатов Геббельса? Где нестройные, беспорядочные «орды с Востока»?

Из окна двухэтажного дома напротив гостиницы, открытой нашим комендантом для проезжающих офицеров, видно, как следит за колоннами человек в штатском. На нем безукоризненно сшитый черный костюм, черный галстук, ослепительная белая крахмальная сорочка.