Небо в огне

Ноги, как свинцовые. Поднялся на второй этаж в метеобюро. Тот же Вознесенский, в той же позе. Стоит, точит лясы с девушкой-синоптиком, Аллочкой Любезновой.

Вошел, поздоровался. Аллочка вскинула длинные ресницы. В голубых невидящих глазах отблеск прерванной беседы. Кивнула в ответ золотым ореолом светлорыжих волос и, протянув мне изящными пальцами сводку погоды, сказала, продолжая разговор:

- А я ей говорю: "Ой, Линочка, не поддавайся его чарам, у него жена!" А она: "Ну и что же?" - Понимае-те?! А я ей...

Сводка мне не понравилась. Не было температурных данных по высотам, а они сейчас нужны! И не с кем проконсультироваться: Костя Дворовой сегодня не дежурит. Как назло! Уж он бы сказал точно. И не только сказал, а даже записал бы в сводку: "На высотах таких-то и таких возможно интенсивное обледенение". И все! А там, если командир пожелает, пусть берет ответственность на себя. Да он и не возьмет с такой записью! Тут же - черт знает что! Расплывчатые данные и... подпись командира? "Вылет разрешаю". Уже подмахнул!

Чувствую, как у меня начало сбиваться дыхание. Аллочка, закончив тираду, рассыпалась звонким смехом. Ей тонко, по-бабьи вторил Вознесенский. Они не здесь, они далеко: там - во вчерашнем, среди петечек и линочек, которым чужие мужья и жены вкусней...

Голос мой был прерывист, тон вызывающ:

- Товарищ лейтенант метеослужбы Любезнова! Прошу вашей консультации о погоде!

Аллочка, словно ей на голову ведро воды вылили, ахнула, всплеснула руками, удивленно округлила глаза. Вознесенский, дернувшись, повернулся ко мне. Ноздри его побелели.

- Вам непонятна сводка? Вы не умеете читать?! А подпись мою разбираете? Он перешел на фальцет. Сорвался, закашлялся.

А я растерялся. Никогда не видел его таким. Кричит, будто я его денщик. Безобразно, оскорбительно.

Я стиснул зубы и принялся подавлять в себе буйные чувства.

В глазах розовый свет. В душе космический холод. Сердце импульсами нагоняет кровь. Мышцы как железные. Все готово сорваться, прийти в неистовство. Но где-то, словно в осаде за крепостной стеной, еще теплится рассудок: "Нельзя взрываться!.. Взрываться нельзя! Он будет торжествовать..."

Что это - разум? Осторожность? Или трусость?..

Вознесенский, кончив кашлять, вынул из кармана платок, поднес его к губам. А щелочки глаз смотрят испытующе: "Как - удалась провокация или все еще нет?"

Это меня охладило немного. Подавил порыв, сдержался. У Вознесенского в глазах - разочарование. Аккуратно сложил платок, разгладил, и уже спокойно, но официально сухо:

- Так что вас не устраивает в этой сводке?

- Нет температурных данных по высотам.

- Только-то? - удивился Вознесенский. - Их не было и вчера. Почему же вы тогда не закатывали истерики?

"Опять кольнул! Какая истерика?!. Тихо!.. Тихо!.. Тихо!.."

И спокойно, как можно спокойней:

- Извините, товарищ командир, это вы закатили истерику. Орали на меня, как царский генерал на денщика. У Вознесенского дернулись губы:

- Так зачем же вам нужны температуры по высотам?

"Опять за свое! Провоцирует... Ну ведь сам же летчик, и летчик неплохой, неужели не ясно, что меня беспокоит? Ведь все понимает, все! Но... Спокойно! Спокойно!"

Цежу сквозь зубы:

- Вы подписали разрешение на вылет, хорошо зная, что при такой температуре возможно интенсивное обледенение. Зачем же напрасно подниматься в воздух?..

- Ах, вон оно что! - перебил он меня. - Вы боитесь лететь?! Так не летите! Запишем вам отказ и все!

Опять розовый цвет в глазах: "Меня обвиняют в трусости!.." Но разум был настороже. Приказ!..

Я круто повернулся и вышел. В состоянии душевного окостенения дошел до самолета. Молча занял свое место. Запустил моторы. Вырулили. Взлетели. На высоте 150 метров вошли в облака, и стекла тут же мазнуло обледенением.

Продолжаю набирать заданную высоту. Четыреста. Пятьсот. Шестьсот. Все! Ставлю самолет в режим горизонтального полета. Штурмана-практиканты начинают работу.

Летим в облаках. В кабину через полуоткрытую форточку врывается сырой промозглый воздух. Лобовые стекла покрыты корочкой льда, и уже прослушивается легкая тряска моторов. Сердце болит, словно кто сжал клещами. Я боюсь за себя. Боюсь потерять контроль над собой.

Глушарев заглянул в кабину. Подозрительным взглядом окинул приборную доску, прислушался:

- Что такое - не пойму, будто моторы потрясывают. - Покосился на меня: Вознесенский? Я не ответил. Только судорожно вздохнул.

- Из-за чего? - не унимался Тимофей.

Вопрос его мне показался обидным. Удивительное дело: как иногда люди не дают себе труда осмыслить и привести к общему знаменателю ряд отдельных явлений. Ведь был же разговор на земле? Ведь сам же сказал: "Сосульки плачут гляди в оба". А вот поди ж ты - забыл! И еще спрашивает: "Из-за чего?"

Я посмотрел на него с укоризной и постучал пальцем по обледеневшему стеклу.

Глушарев ахнул:

- Обледенение! То-то я слышу - режим изменился. Так что же мы летим? Надо возвращаться!.. Я отвернулся:

- Нет!

- Как это нет? - забеспокоился Тимофей.

- А так. Это тебе показалось. Так же, как Вознесенскому. Иди занимайся своими делами.