Небо в огне

— Товарищ гвардии майор! Вы не ошиблись в бомбовой загрузке? У вас тут тысяча пятьсот! Я взял у него листок:

— Нет, дорогой, не ошибся. Все правильно: бомб 1500 и горючего столько же. В литрах, конечно. Проверьте, чтобы лишнее слили.

Сидевший со мной за столом командир второй эскадрильи, пожилой бывалый летчик (из военных), майор Буткевич, пододвигая к себе тарелку с борщом, спросил:

— Гм! Опыты делаете?

— Ну почему же опыты. Вполне нормальная загрузка.

Буткевич хлебнул борща и обжегся.

— Фу, ч-черт побери, горячий какой! — полез в карман за платком, вытер губы, опросил, как бы между прочим: — А взлет — с форсажиком?

— Ну что вы, что вы! — искренне всполошился я. — О форсаже не имею понятия. Между нами говоря — боюсь им пользоваться. Зачем моторы насиловать?

— Гм! — оказал Буткевич, принимаясь за борщ. — Аэродром у нас гадкий. Я пожал плечами.

— Как и всякий полевой: и впадины есть, и бугры. Однако... Вы, например, сколько сегодня берете бомб? — внезапно опросил я его.

— Десять соток, — ответил он.

— А горючего? Бушенич замялся.

— Ну-ну-у-у... наверное, три тысячи литров. Я даже как-то и не интересовался. На горючее и бомбы команда сверху подается, им видней.

— Вон как, "сверху", значит! А если подсчитать? Три тысячи литров, это примерно будет 2300 килограммов и плюс тысячу килограммов бомб. Итого 3300. А у меня — 1170 килограммов бензина и 1500 килограммов бомб. Итого — 2670 килограммов. И выходит — мой самолет легче вашего на 600 килограммов! Зачем же здесь форсаж? Вы же им не пользуетесь.

Буткевич положил ложку на стол. Вид у него был растерянный-растеряиный.

— Ну и ну-у-у, — сказал он и полез в карман за трубкой. — Ч-черт те что! Арифметика.

Полк получал боевое задание. Цель такая-то, высота бомбометания такая-то. Обратить внимание на то-то и то-то. По данным разведки, над целью будут истребители — смотреть в оба. Над Карпатами возможна гроза — обойти. Лучше всего с юга...

Каждый внушает свое: начальник штаба, начальник связи, метеоролог, командир полка. Все! Задание дано. Все оговорено, все ясно, все понятно. Мы сидим в обширной землянке, ждем команду на выезд. Я собрал свою эскадрилью.

— Ну как, ребята?

— Ничего-о-о.

— Самочувствие хорошее?

— Что на-а-до!

Отвечают дружно и доброжелательно. Глаза у всех пытливые, хорошие. Ощущаю тепло их сердец. Контакт есть, что и говорить. Им понравилось всем, что командир только что прибыл, а уж сразу и на боевой!

На первый раз ставлю перед ними пока небольшую задачку: после команды на вылет, постараться вырулить на старт всем вместе. Дружно и первыми, как и полагается первой эскадрилье. А командирам звеньев проследить, что кому мешает, и в будущем устранить неполадки.

Командиры звеньев Шашлов, Алексеев, Ядыкин кивнули в ответ:

— Будет сделано, товарищ командир! Вспоминаю:

— Да! На "девятке", кто летит на "девятке"? Красавцев?

Поднимается летчик, высокий, стройный блондин. Прямой нос, голубые глаза на чуть бледноватом лице. Я знаю, он из Ленинграда, и бледность — это признак ленинградца. Красивый парень!

— Красавцев, вы летите сегодня в первый боевой?

— Да, товарищ командир.

— Машина вам знакома?

— Знакома, товарищ командир. Позавчера я на ней тренировался. Должен был вчера лететь, но не пустили. На ней Карпин полетел, из третьей эскадрильи. Хорошая машина, легкая.

— Отличаю! Желаю вам успеха. Садитесь. И тут раздается команда:

— По ко-о-ням!

Все поднимаются, берут шлемофоны, перчатки, планшеты. Выходят, залезают в кузова автомашин. Разговоры, смех, шутки, будто и не на боевое задание собираются, а так — на вечернюю прогулку.

— Поехали!

Уже темно. Густая черная ночь наступает с востока. Наступает быстро, по южному, гася за собой светлые перистые облака и вместо них зажигая звезды, крупные, мерцающие. Южные.

Мы едем мимо леса по мягкой проселочной дороге. Пахнет сеном и рекой, которая петляет где-то в темноте, меж живописных берегов: тихая, спокойная. Рядом со мной сидит Морунов — мой воздушный стрелок. Невысокого роста, подвижный, с забавными ужимками. Забираясь в машину, он сорвал с дерева листок и сейчас, приладив его меж ладоней, мастерски подражает плачу грудного ребенка: "У-а! У-а! У-а!" — и даёт комментарии, от которых все сидящие в машине покатываются с хохоту. А мне приятно; что в моем экипаже такой весельчак. И радист у меня тоже хороший. Лейтенант Алпетян. Аккуратный, вежливый, воспитанный. Он худощав и строен. Черные брови, черные глаза. Парень что надо! Рядом с ним наш штурман, капитан Крайнюков. От него за версту веет деревенским добродушием, и сам он какой-то тоже деревенский. Гимнастерка на спине всегда пузырем, помятая фуражка сидит как-то боком. Лишенные стройности тонкие ноги небрежно всунуты в широкие голенища кирзовых сапог, нечищеных и рыжеватых, как и он сам. Манера курить толстенную самокрутку, держа ее щепоткой пальцев, вполне довершала портрет деревенского мужичка, только-только отошедшего от сохи и как-то случайно надевшего на себя гимнастерку с погонами.

Вот и весь мой экипаж. Я еще не знаю их в работе, но они мне нравятся. Славные ребята!