Небо войны

Здание, где происходил судебный процесс, окружала огромная толпа народа. Меня провели в помещение через двор. Я очутился в комнате, где собралась коллегия, представители общественности. Заседание еще не началось. Знакомясь с присутствующими, я искал глазами Алексея Толстого. Его романы я читал. «Петр Первый» вызывал во мне восхищение не только как художественное произведение, изображавшее выдающуюся личность в истории России, но и как свидетельство большого творческого, научного труда писателя.

В тесном кругу гражданских людей увидел рослого, полного человека в сером костюме, с покатыми плечами, чуть сутуловатого, с крупным лицом, седоватыми, обильными на затылке волосами.

– Познакомьтесь, – произнес кто-то, обращаясь к Толстому. – Летчик-герой с нашего фронта.

Писатель обернулся ко мне, не изменив серьезного, даже немного угрюмого выражения на своем лице. Он подал мне руку. Я назвал свою фамилию. Толстой кивнул головой и продолжал прерванный разговор. Я стоял, слушал, смотрел на него. Вскоре нас всех пригласили в зал заседаний.

Несколько часов мы слушали обвинительное заключение по делу военных преступников, изменников Родины, действовавших в Краснодаре в дни оккупации города немецкими войсками. Здесь впервые я постиг всю сложность событий, которые разыгрывались в наших оккупированных городах, всю глубину падения отдельных людей, продавшихся врагу, услышал, какие тяжелые злодеяния творили гитлеровские офицеры и солдаты. Концлагеря, машины-душегубки, рвы, заполненные расстрелянными стариками, женщинами, детьми… От этих страшных подробностей в жарком зале по спине пробегал мороз. Хотелось скорее идти в бой.

На скамье подсудимых я узнал учителя танцев, который в Доме офицеров обучал молодых военных, в том числе и меня. Среди замученных я услышал фамилию краснодарского врача, с дочерью которого я был знаком. Факты, предъявленные комиссией по расследованию злодеяний, потрясали своей неимоверной жестокостью. Приговор преступникам краснодарцы – те, кто был в зале и там, за окнами, на улице, встретили бурными аплодисментами.

После суда нам, приглашенным на процесс, устроили здесь же, в этом здании, обед. Когда все зашли в тесную комнатку, я снова обратил внимание на Алексея Толстого. Он стоял мрачный, угнетенный. Усаживаясь, я взялся за спинку стула.

– Летчик, садись-ка тут, – услышал я. Толстой подзывал меня к себе.

Завязался разговор. Я задал ему несколько шаблонный, но законный вопрос: почему литераторы так мало пишут об авиации? В то время действительно о летчиках-фронтовиках в литературе ничего серьезного, значительного сказано не было.

– Это верно, – согласился Толстой. – Но надо полагать, что это не потому, что авиация не заслужила очерков, повестей, романов. Просто ее мало знают наши писатели. Я считаю, что каждый воздушный бой истребителей – это неповторимое произведение военного искусства. Кто из нас, писателей, разбирается в нем? Никто. – Алексей Толстой все горячей увлекался темой нашей беседы. – Вот я читал в газете о том, что летчик во время боя неожиданно выполнил какой-то маневр, кажется, переворот, и это сразу изменило всю ситуацию. А что такое этот переворот? Каждый такой специфичный термин – это слиток опыта, мысли, энергии, заложенных в нем, а я не понимаю его. Мне нужно изучить ваше дело, прежде чем взяться писать о вас.

Он предложил выпить за летчиков, и все наполнили бокалы вином.

Возвращаясь домой, я думал над тем, что расскажу товарищам о процессе, вспоминал все, что сказал Толстой. Да, если писатель не берется за тему, которую он не знает, считая, что прежде ее нужно глубоко изучить, это говорит о его талантливости, о серьезном отношении к своему труду и к труду других.

Кубань… Ты будешь помниться мне всю жизнь и встречей с большим русским писателем, посетившим тебя в трудное время.

До свидания, Кубань!

На горизонте уже показались знакомые приметы шахтерского края. Терриконы, терриконы…

Приземлились в городе Н. Оставив самолет на стоянке, я направился к командному пункту: по поручению Краева, который задерживался в Поповической, мне надлежало присмотреть за полком на новом месте.

Дул горячий, порывистый ветер, было жарко. Кажется, точно такой день на этом же аэродроме с чем-то связан в моей жизни… Да, это было год тому назад. Я прилетел сюда за «мессершмиттом», чтобы перегнать его в Славяносербск. Тогда я услыхал у изрешеченного самолета рассказ о подвиге капитана Середы. Точно так же дул обжигающий степной ветер, под которым никла молодая трава.

Наши прибывали поэскадрильно, аккуратно заходили на посадку, отруливали к стоянкам. Кто-то промазал, протянул дальше, чем надо. Номер на самолете не разобрать. Вот почему, подумалось, начальник штаба иногда выходил на землянку с биноклем и обозревал аэродром, как поле боя.

У КП собирались летчики, готовые идти на задание. Но заданий нет. Наша дивизия теперь на особом счету – резерв главного командования, и его не торопятся бросать в дело. Времена изменились.