Небо за стёклами (сборник)

Не сговариваясь, они присели на скамейку.

— Тебе не встречались наши? — спросил Ребриков.

— Нет. После Ленинграда никто, а тебе?

— Только Чернец. Он стал, артиллеристом, командиром батареи. А Левка погиб, слышала?

Им нужно было столько сказать друг другу, что они все равно всего бы не могли сказать сейчас. Уже дал два осторожных сигнала водитель машины.

— Ну, мне пора. Нам далеко своих догонять.

Они поднялись и пошли к машине. Ребриков сказал солдатам, с любопытством поглядывавшим на них из кузова:

— Это, хлопцы, дочка нашего комдива.

Но кажется, ему не очень-то поверили. Автоматчики смотрели с молчаливым сомнением.

И, уже подражая полковнику, Ребрнков басовито скомандовал:

— Давай действуй, заводи!

Могуче взревел мотор "студебеккера".

— Ты полевую почту знаешь?

— Знаю, — кивнула Нина.

Я тебе на всякий случай еще раз запишу. — Он быстро набросал на клочке бумаги пять цифр.

Ребриков сел в кабину. Шофер включил скорость. Плавно взяв с места, машина стала подниматься вверх по улице. Ребриков приоткрыл дверцу. Нина все еще стояла возле решетки сада и смотрела им вслед.

Ребриков захлопнул дверцу, откинулся на кожаную спинку сиденья и закрыл глаза.

"Вот и встретились, — подумал он, — как же все странно вышло".

Придется ли им увидеться опять? Где, когда?.. Может быть, уже после войны, в счастливые дни победы. Он вдруг ярко представил себе эту встречу. Где-нибудь в залитом огнями зале консерватории. Нина выступает на отчетном концерте. Он обязательно приедет без предупреждения и появится неожиданно.

В кузове пели. До него доносились только отдельные слова песни.

Ты теперь далеко, далеко… —

тянули ребята.

Когда он открыл глаза, машина уже вышла из города. Уплывали последние домики окраины, палисадники, свежезеленеющие огороды.

Пой, гармоника, вьюге назло… —

рвалась песня из кузова.

Вдруг Ребриков подумал о том, что за сутки дивизия, вероятно, уже изрядно ушла вперед, и сказал шоферу:

— Давай поднажми. Мне батальон принимать. Впереди вдали виднелись горы. Высились бледными очертаниями и пропадали в туманной дымке.

Там, за горами, опять начинались нескончаемые просторы степей.

1942–1945

НЕБО ЗА СТЕКЛАМИ

Памяти моей жены Гали

Уж не помню, зачем мне понадобилось побывать в этом прежде столь знакомом квартале. Несколько лет не сходил я на остановке на углу около вокзальной площади, где когда-то бывал ежедневно. Я доехал до нее на сияющем зеркальностью стекол новеньком троллейбусе.

Залитая солнцем левая сторона Невского, несмотря на рабочий час, была заполнена так, что казалось — по ней в двух направлениях двигалась колонна демонстрантов. В троллейбусе же на редкость свободно.

Я прошел к выходу и встал, глядя вперед через кабину водителя. Там спиной ко мне сидела молоденькая девушка с длинными, прямыми, почти до пояса, лимонными волосами. Девушка вела троллейбус с такой завидной легкостью, что казалось — делать это ей не труднее, чем музыканту пробегать пальцами по клавишам пианино. На ней была надета куртка под замшу, шея повязана легким шарфиком. Стройные мальчишеские ноги обтягивали охристые брюки, из-под которых выглядывали тупоносые сапожки. Ногами она нажимала на педали тормоза и хода, и это прибавляло сходства с пианисткой. Она могла бы быть кем угодно, эта водительница: киноактрисой, продавщицей из парфюмерного магазина, гидом "Интуриста" или студенткой филологического факультета.

Троллейбус плавно подкатил к широкому тротуару и остановился. Девушка отворила двери для меня одного. При этом, встряхнув желтой гривой, она повернула голову в мою сторону.

— Всего хорошего, — указал я, выходя из троллейбуса и воспользовавшись тем, что дверца в кабину была до конца раздвинута. Хозяйка вагона ответила легким кивком, однако без ожидаемой ответной улыбки, а просто и непринужденно. Двери вагона вздохнули и затворились за моей спиной.

И вот я попал на улицу, по которой ходил еще в шинели с дырочками для крепления погон на плечах и в шапке с темными очертаниями снятой звездочки. Это было в первый послевоенный год. В тот год, когда фанера в окнах чернела привычнее стекол, а на рынках из-под полы продавали ворованных кошек. Кошки в Ленинграде были редки, как нынче борзые псы.