Небоглазка

Стоим молча в лунном свете, ошеломленные местом, куда мы попали, и тем, что здесь обнаружили.

— Мы можем просто свалить, — говорит Январь. — Просто сесть на плот прямо сейчас и уплыть от всего этого.

— Не можем, — отвечаю.

— Да, я знаю.

Сидим на крыльце типографии и глядим на реку. Мыш вскоре свернулся клубочком и уснул. Январь засмеялся:

— Ты посмотри на него. Можно подумать, он у себя дома. Заснет где угодно и когда угодно.

— Зверюшка-соня.

Мы прижались друг к другу плечами.

— Мне до сих пор снится, что ты ушел. Снится, что ты плывешь один к морю.

— Я почти так и сделал. Спуститься к плоту, запрыгнуть на него, отвязать канат и уплыть. Чего уж проще, казалось бы.

— Но ты не уплыл.

— Наверное, потому, что я не могу…

Передернул плечами.

— Не могу оставить тебя, Эрин.

Мы посмотрели друг другу в глаза.

— Я знаю, — говорю. — И ты знаешь, что в один прекрасный день я пойду с тобой куда угодно. Хоть на край света. Хоть на смерть. Ты ведь это знаешь?

— Да. Я это знаю, Эрин.

Смотрим на реку, она блестит в свете звезд. Каждый ушел глубоко в себя, в свои воспоминания, мечты и тайны. Я проскользнула в садик в Сент-Габриэле и почувствовала, как меня обнимают мамины руки. А где был Январь? Наверное, в картонной коробке, в которой его несли, завернутого в одеяльце, сквозь холодную зимнюю ночь.

Мы долго молчали. Луна катилась по небу. До нас доносился отдаленный гул автомобилей, отзвуки далекой музыки.

Я чувствовала, как Январь успокаивается, как бешенство и страх отступают.

— Эрин!

— А?

— Как ты думаешь, узнаем мы когда-нибудь все о себе?

Я представила перепуганную, очень красивую молодую женщину, убегающую со ступенек больницы в зимнюю ночь. Представила моряка на судне, уплывающем по реке к устью.

— Не знаю. — Я взяла его руку. — Много чего мы никогда не узнаем. Но, может быть, в один прекрасный день, когда ты меньше всего будешь этого ждать, твоя мама появится на пороге и скажет: «Здравствуй, я твоя мама».

— Да, — ответил он. — Обязательно.

— Да.

Он выпрямился и посмотрел мне в глаза:

— Эрин, она меня любит и хочет, чтобы я был с ней. Она обязательно вернется.

Он снова сгорбился и прижался ко мне плечом.

— Понимаешь, у меня ведь ничего нет.

— Ничего?

— Ни сокровищ. Ни фотографий. Ни сережек. Ни помады. Ничего. Даже воспоминаний. Только сны, дурацкие мысли и дурацкие надежды.

— У тебя есть друзья.

— Может быть.

— Точно. Друзья, которые тебя любят.

Он задрожал и заплакал.

— Иногда, — говорит, — я всех-всех ненавижу. Ненавижу так, что хочу всем причинять боль, чтоб и они меня ненавидели.

Я улыбнулась:

— Я знаю. Вот только не получается у тебя ненавидеть.

— Да. Меня даже на это не хватает.

Мы снова замолчали. Мама подошла к нам. Я почувствовала на щеке ее дыхание. Она обхватила руками меня и Января, и мы сидели так в лунном свете, между сном и явью, погруженные в радость и страх жизни в этом таинственном мире.

22

А потом настал рассвет, и звезды померкли, и голуби с воробьями сменили летучих мышей у нас над головой. Над рекой кричали чайки. Мы с удивлением посмотрели друг на друга. Улыбнулись. Встали. Легонько потрясли Мыша, чтобы просыпался.

— Фиг его знает, что у них там происходит, — сказал Ян.

Мы подошли к комнате охраны. Оттуда ни звука. Тихонько приоткрыли дверь. Дедуля с Небоглазкой сидят на полу. Он обнимает ее одной рукой. Рядом стоят открытые коробки. Небоглазка держит фотографию в перепончатых пальцах.

— Эрин! — воскликнула она. — Я думала, вы с Янви Карром уплыли.

Глаза у нее блестящие, красные, полные слез.

— Ах, Эрин!

Она повернулась к Дедуле, он кивнул и опустил глаза.

Я присела на корточки рядом с ней. Она повернула ко мне фотографию. Снимок был мятый и выцветший, но на нем можно было разглядеть семью: мать, отец, а перед ними сидят четверо детей. Она поднесла фотографию к моим глазам:

— Смотри глазами близко-близко, и ты увидишь маленькую Небоглазку.

Я пригляделась. Самая младшая из четверых. Светлые волосы, блестящие глаза, бледные щеки. Крошечные ручки с перепонками между пальцев. На пальцах ног тоже перепонки. Сидит у женщины на коленях, а та нежно прижимает ее к себе.

— Это я, — говорит Небоглазка.

— Это ты.

— Я не многое могу говорить, Эрин.

— И не надо.

Я посмотрела на Дедулю:

— Это она?

— Да, — говорит. — Это Небоглазка.

Глаза его наполнились воспоминаниями, тайнами и путаницей, царившей в его голове.

— Всё было неправильно, — говорит. — Всё были выдумки.

Небоглазка водит пальчиками по своему изображению, по матери, отцу, сестре и братьям.

— Мое имя Анна.

Она прикусила губу, произнося это имя.

— Анна, — шепчет. — Анна. Анна. Странное чувство во рту. Анна. Анна.

— Ты в детстве была очень хорошенькая, — сказала я.

Январь взял фотографию и внимательно посмотрел:

— Да, правда. Ты была очень хорошенькая, Анна.

— Я не была рыбкой-лягушкой в глубине Черной Грязи.

— Нет. Ты была рыбкой-лягушкой, так же как я, внутри у твоей мамы.

Она снова взяла фотографию. Потрогала лицо женщины. В глазах — растерянность, потрясение, счастье.

— Это моя мама. Это мой папа. Это мои братья и сестра.