Нечаев: Созидатель разрушения

Приведу заключительную часть короткого последнего слова, произнесенного Иваном Гавриловичем в тишине замершего от волнения зала судебных заседаний:

«Наконец, что касается всей моей жизни, которая и привела меня сюда на суд, то в моем прошедшем, как я сказал уже, была разрушена почти вся будущность. Виною этому не я, виною этому — самые сложные обстоятельства, раскрыть которые, милостивые государи, не нам, а нашим потомкам. <…,> Вы извините меня, почтенные судьи, если я позволю себе произнести здесь слова величайшего германского поэта Гёте, которые как будто прямо относятся к настоящему, крайне прискорбному для всех делу:

Жертвы валяются здесь
Не телячьи, не бычьи,
Но неслыханные жертвы — человечьи».[518]

Вскоре после ареста Алексея Кирилловича Кузнецова его из III отделения перевели в Екатерининскую куртину Петропавловской крепости,[519] но затем отвезли в Москву на дознание: всех участников убийства на первой стадии допрашивали помощники генерала Слезкина. 4 марта 1870 года Кузнецова привезли обратно в Петербург.[520] После суда и объявления приговора его вместе с Прыжовым и Николаевым отправили в Виленскую крепость, оттуда они с партией уголовников двинулись в Иркутск.

В феврале 1926 года Алексей Кириллович написал автобиографию, содержащую много интересного для понимания отношения нечаевцев к Нечаеву.

«Решая вопрос о личности Нечаева в полном объеме, — вспоминал восьмидесятилетний Кузнецов, — нужно принять во внимание, что мы, вступившие в нечаевскую организацию, были шестидесятники с большим уклоном в область социалистических мечтаний, альтруистических побуждений и с беззаветной верой в честность учащейся молодежи».[521] Они очень верили и доверяли Нечаеву, они не могли вообразить, что их может обмануть свой, товарищ… «Привычно он, ночуя у нас, — вспоминал Кузнецов, — спал на голых досках, довольствовался куском хлеба и стаканом молока, отдавая работе все свое время. Такие мелочи на нас, живших в хороших условиях, производили неотразимое впечатление и вызывали удивление. Но главный секрет его огромного влияния на нас, студентов Академии, заключался в том, что почва для его проповедей была подготовлена. Академия имела при своем основании устав, отличавшийся такими свободами, какие не имело ни одно высшее учебное заведение. Мы имели кроме официальной библиотеки свою нелегальную, кроме дозволенной кассы — свою нелегальную; мы получали почти все подпольные и заграничные издания. Каждое лето, во время каникул, по уставу Академии, мы разъезжались на практику в образцовые имения разных губерний, принадлежавших богатым землевладельцам, которые еще недавно были крепостными. Здесь мы знакомились с рабочими, с их положением; знакомились с крестьянами соседних деревень. Осенью по приезде в Академию мы собирались, и каждый делал сообщение о своих наблюдениях. Всегда положение рабочих и крестьян рисовалось в самых мрачных красках, и выявлялось недовольство крестьян реформой 1861 года. Часто шли беседы, как помочь народу выйти из ужасного положения, и никогда мы не додумывались дальше фаланстеров Фурье и полумер Сен-Симона. <…> Лишь на суде я понял, что управление обществом создано было Нечаевым на лжи. Идя в партии в Сибирь на каторгу с Прыжовым, Николаевым, я из интимных разговоров о Нечаеве пришел к твердому убеждению, что для совершения террористического акта над Ивановым не было никаких серьезных оснований, что этот акт нужен был Нечаеву для того, чтоб крепче спаять нас кровно».[522]

Как же удивился Достоевский, услышав от Сниткина рассказ об увлечениях слушателей академии все тем же фурьеризмом; какие параллели с петрашевцами выстроились в голове писателя, когда появились сообщения о «Народной расправе», составившейся из спешневских пятерок. Фурьеризм перевоплотился в нечаевщину… Вот оно, нереализованное развитие кружков петрашевцев со всеми светлыми идеями, светлыми ли…

Знакомство слабообразованных молодых людей с социалистическими учениями уводило их в мир несбыточных грез, увлекало утопиями, многим тогда представлявшимися вполне реальными. Казалось, что эти учения, воплощенные в жизнь, помогут народу вырваться из рабства и нищеты. Понимание несбыточности соблазнительных философских построений у одних наступает постепенно, с приобретением знаний и жизненным опытом, другие, соприкоснувшись с реальной жизнью, при попытке ее переделать терпят поражение и, обжегшись, мгновенно трезвеют, часто делаются лютыми врагами тех идей, которые до того яростно пропагандировали. Но существует и третья категория поклонников утопий — увы, невзирая ни на какие уговоры, увещевания и строго аргументированные возражения, с завидным упорством продолжают они попытки построения того, что никогда, нигде и никем не может быть реализовано.