Нечестивец, или Праздник Козла

Нет, не поэтому, теперь-то она понимала. Участвовала она или не участвовала в своей собственной дефлорации – это Его Превосходительство ничуть не интересовало. Для полноты ощущений ему было бы вполне довольно, чтобы плева у нее была закрытой и он бы смог ее распечатать, заставив ее застонать, завыть, закричать от боли, и первым благополучно ворваться в никем еще не тронутые плотные, нежные створки девичьего лона. Не любви и даже не удовольствия ожидал он от Урании. Он согласился, чтобы дочурка Агустина Кабраля пришла в Дом Каобы, исключительно ради того, чтобы доказать, что Рафаэль Леонидас Трухильо Молина, несмотря на свои семьдесят лет, на проблемы с простатой и головную боль от священников, от янки, от венесуэльцев, от заговорщиков, несмотря на это, он все еще настоящий мужик, бравый козел с крепкой палкой и способен продырявить целочку, которую ему преподнесли.

– При всей моей неопытности я поняла. – Тетки, сестры, племянница вытянули шеи, придвинулись совсем близко, чтобы расслышать ее шепот. – Что-то у него было неладно там, внизу. Не мог. И он начинал злиться, забывать о хороших манерах.

– Хватит строить из себя труп, красавица, – услышала она совсем другой тон: приказ. – На колени. К моим ногам. Вот так. Берешь его ручками и – в рот. И соси, соси, как я тебя сосал. Пока не проснется. И горе тебе, если не разбудишь его, красавица.

– Я старалась, старалась. Хотя было страшно и омерзительно. Делала все. Встала на корточки, сунула его в рот, целовала, сосала, сосала до рвоты. Мягкий, мягкий. И молила Бога, чтобы он встал.

– Хватит, Урания, хватит! – Тетушка Аделина не плачет. Она смотрит на нее с ужасом, без сострадания. Брови взлетели кверху, склеротические белки выпучились, судорога свела тело, она в шоке. – Зачем это, детка? Боже мой, хватит!

– Но у меня ничего не вышло, – упрямо продолжает Урания. – Он заслонил глаза рукой. Ничего не говорил. А когда отвел руку, он меня ненавидел.

Глаза были налиты кровью, а в зрачках лихорадочным желтым огнем горели злоба и стыд. Ни тени любезности, а только бешеная враждебность, словно она причинила ему непоправимый вред, навела на него порчу.

– Ошибаешься, если думаешь, что выйдешь отсюда целкой и будете со своим папочкой смеяться надо мной, – сдерживая ярость, отчеканил он срывающимся на визг голосом.

Схватил ее за руку и повалил рядом с собой. Трудно, работая ногами и бедрами, взгромоздился на нее. Тяжелая туша расплющила ее, вдавила в матрас; от запаха коньяка и злобы ее затошнило. Казалось, все мышцы и кости раздроблены, стерты в порошок. Уже задыхаясь, она почувствовала, как грубая рука, пальцы ощупывают, ищут и напролом, раздирая все на своем пути, полезли внутрь, в нее. Ее точно разъяли на куски, располосовали ножом; и тут словно молния пронзила с головы до пят. Она застонала и почувствовала, что умирает.

– Вопи, сучка, вопи, будет тебе наука, – выплюнул в нее оскорбленный и ранящий визг Его Превосходительство. – Ну-ка, раздвинь ноги. Дай посмотреть, на самом деле продырявил или ты орешь-притворяешься.

– На самом деле. Ноги у меня были в крови; кровь запачкала и его, и покрывало.

– Хватит, хватит! Зачем все это, хватит! – рычит тетка. – Иди сюда, детка, осеним себя крестным знаменем, помолимся. Ради всего святого, детонька. Ты веруешь в Бога? В Пресвятую Деву Альтаграсию, покровительницу доминиканцев? Твоя мама так в нее верила, Уранита. Помню, как она каждый год 21 января готовилась к паломничеству в ее базилику, в Игей. Ты полна злобы и ненависти. Это нехорошо. Даже если с тобой такое случилось. Давай помолимся, детонька.

– А потом, – говорит Урания, не обращая внимания на тетку, – Его Превосходительство снова откинулся на спину и закрыл глаза. И лежал тихо-тихо. Но не спал. И вдруг всхлипнул. Он плакал.

– Плакал?! – восклицает Лусиндита.

В ответ раздается клекот. Все пятеро оборачиваются на Самсона: он проснулся и сообщает им об этом.

– Но не по мне, – говорит Урания. – А по своей распухшей простате, по своей мертвой палке, по тому, что теперь ему придется дырявить девочек пальцами, как это обожает делать Петан.

– Боже мой, детонька, ради всего святого, – молит тетушка Аделина. – Не надо больше.

Урания гладит сморщенный веснушчатый кулачок старухи.

– Ужасные слова, я знаю, не должна я была этого рассказывать, тетя Аделина, – смягчает она тон. – Я никому этого не рассказывала, клянусь. Но ведь ты сама хотела знать, почему я так сказала о папе, верно? Почему я уехала в Адриан и больше о семье слышать не хотела. Теперь ты знаешь, почему.