Нечестивый Консульт

Это не было вопросом, но Сорвил предпочёл посчитать, что было.

— Да. Ужасно постыдны.

— В Зеуме считаются священными объятия сильных с сильными.

Сорвил попытался было весело фыркнуть в своей старой манере — пытаясь представить лёгким то, что в действительности было попросту неподъёмным.

Но нечто дьявольское оборвало его смех.

— Когда наши жёны спешат с детьми, воины обращаются друг к другу, и тогда мы можем сражаться на поле битвы как любовники…

Эти слова заставили короля Сакарпа с трудом ловить ртом воздух.

— Ведь не нужно раздумывать, чтобы умереть ради любимого.

Сорвил попытался освободиться от его хватки, но могучая рука, ещё сильнее сжав ему запястье, заставила кончики его пальцев пройтись по всей длине налившегося кровью рога, от основания до самой вершины. И он осознал — понял, со свойственной скорее философу глубиной постижения — что его воля была здесь непрошеной гостьей, что он оказался зажатым в челюстях желания, давно поглотившего его собственные.

Что он уже был и ещё будет взят силой, словно дочь завоёванного народа.

— Ты могуч… — сказал человек, тёмный, как эбеновое дерево, человеку белолицему и бледному.

И что он сам стремится к очередному своему поруганию и даже радуется ему, словно какая-нибудь храмовая шлюха.

— И в то же время ты слаб…

И что стыд пожирает его без остатка.

— Я ещё здесь, Сорвил, — сказал Цоронга, поднимая свою пухлую ладонь к его груди, — я здесь, погребённый под безумием…безумием съеденного нами… — он прервался, словно бы ради того, чтобы убедиться, что жертва доверяет ему. — И я умру, чтобы уберечь тебя…

Он сердито смахнул слёзы, которые сын Харвила видеть не мог.

— Чтобы защитить то, что слабо.

В древних была некая ясность, которой все пытаются подражать. Читать о своих предках означает читать о людях, у которых было меньше слов, и посему они проживали жизни более насыщенные, следуя принципам безжалостным и грубым в своей простоте.

Ясность. Ясность была даром их невинности — их невежества. Ясность, присущая древним, вызывала зависть у потомков. Для них существовало лишь то, что можно взять в руки, а не то, что едва удаётся с великим трудом нащупать за плотной завесой споров и разговоров. Добро и зло не шептали, а яростно кричали из их миров и поступков. Их приговоры были столь суровы, словно выносились богами, а любое наказание — крайне жестоким и даже изуверским, ибо обрушить зло на лик зла и запятнать скверну скверной не могло быть ничем иным, нежели чистейшим благом. На обжалование приговора времени не выделялось, поскольку обжалование не предусматривалось, ибо виновность была аксиомой, неотличимой от самого факта обвинения…

И посему люди эти казались потомкам в той же мере богоподобными, в какой и богоугодными.

И посему мужи Ордалии всё больше отворачивались от предков по мере усугубления своих преступлений. После Свараула и рокового указа об использовании в пищу шранков они, дабы унять томление своих душ, либо потеряли, либо убрали подальше списки предков. Если бы их спросили «зачем», то они бы ответили «из-за беспокойства», но истина заключалась в том, что они более не способны были нести на своих плечах груз прошлого и продолжать при этом дышать. Если их предки обретали ясность, проистекавшую из невежества, они, в свою очередь, полагались на замалчивание и отвлечённость.

Один за другим люди Трёх Морей устремлялись прочь от мерзостных дел своих рук, крадучись пробираясь, подобно ворам, по ночной равнине. Они тёрли сколькими руками покрытые запёкшейся кровью лица, пытаясь отчистить грязь и похабную мерзость. Мясо, что они, не жуя, глотали, и кровь, которую сосали, выворачивали их нутро столь же яростно и неистово, как их свершения раздирали и калечили им сердца. Многие падали на четвереньки, корчась в тщетных позывах рвоты, захлёбываясь ужасом и страданиями, мучаясь мыслями…Сейен милостивый…что же я наделал?

И он гремел внутри них, словно проходящая сквозь их тело молния — этот вопрос, что отличает людей от зверей. Грохотал, останавливая сердца, заставляя со скрипом сжиматься зубы и горестно закатываться глаза.

Что же я наделал?