Нечто

Аскольд Якубовский НЕЧТО

Все мое удовольствие — письма друзей. Читая их добрые слова, я шмыгаю носом и тру глаза кулаком: от слабости стал слезлив. А вот письма Каплина относятся к другого рода удовольствиям.

Они будоражат меня.

Я проклинаю все — сердце, постель, окаменевшую от долгого лежания поясницу.

И злюсь на себя, на врачей. Мне хочется шуметь, ругаться, писать жалобы и бить в стену кулаком.

Пора, давно пора уметь заставлять сердце работать! И что за дурацкая конструкция? Одно сердце на объемистый механизм тела…

Устав негодовать, я смиряюсь. Вместе со злостью исчезает воздух: мне тяжело и душно, больно… Тогда я зову дежурного врача, сестру Зиночку, уколы, кислородную подушку лягушачьего цвета. Умиряя подступающую боль, я жмурю глаза и затаиваюсь.

Я боюсь, смертельно боюсь. Эти боли… Они ужасны, и с ними приходят Воспоминания.

Кстати, сколько человек было в экспедиции Птака? Забыл. Я теперь забываю все — какая-то заслонка вдвигается в мозг, тяжелая и черная. Она отрезает то, что знает, должен знать и помнить мой мозг. А ведь была мощная память…

Сколько же их было?.. Нужно спросить.

Экспедиция Птака странно исчезла. Вообразите, лежат два десятка пустых скафандров. Я бывал у моря, так вот они лежали в кратере, словно пустые панцири крабов.

А тел в них нет!.. Чертовщина какая-то!..

Мы искали, обшарили вулкан. Он был старый, давно утихомирившийся разбойник. Лет пятьсот или тысячу назад он выдавил из себя лаву и затих.

…Лезть даже в холодный кратер неприятно.

Но мы снова полезли — вдвоем с Каплиным. Закрепили конец шнура и, разматывая его, медленно пошли.

В жерле чернота обрубила наружный свет. Мы включили фонари, и желтые лучи заскользили по оплавленным стенам. Свет фонарей ложился пятнами, то расплывался кольцами, в середине которых чернел ход.

Загорались, преломляя свет, стекловидные наплывы и тут же гасли. Отбрасываемый ими свет был пыльно-желтого, глухого оттенка.

Лезть по извилисто-узким ходам было страшновато. Казалось, пробираешься чудовищно огромным пищеварительным трактом, внутренними органами некоего титана.

Миновав пищевод, мы с Каплиным попали в желудок, в десятиметровый зал с крючковатым изгибом. Затем пошли ходы, узкие и запутанные, словно петли кишечника.

Были тупики, формой напоминавшие аппендикс. Во всяком случае, таким я его представляю себе.

Идешь, а свет бежит впереди тебя. Опоясывая округлый проход, он катится по остекленевшему камню. Оттого кажется, что это все пульсирует, сокращается, движется.

Словом, живет…

Юморист Каплин немедленно высказал такое предположение: Земля-де организм, а вулканические кратеры — его естественные отверстия: поры, носы, уши и прочее в зависимости от их формы и размеров.

— Организм… организм… — твердил Каплин, радуясь чему-то.

— У этого организма высокая температура, — сказал я, взглянув на наручный термометр.

И точно, с каждым пройденным нами метром жара усиливалась в этом «остывшем» кратере. Теперь мы уже слышали подземные звуки: доносилось глухое клекотанье лавы. Иногда оно затихало, и тогда что-то шуршало, двигалось, сопело, будто тесто, шевелящееся в квашне.

Что значило — вулкан только дремал. Вернуться бы… Каплин встревожился.

— Они здесь не были, — говорил он. — Скафандры наверху.

— Пошарим здесь, — настаивал я.

И снова миганье света, клекот, шорохи, вздохи и ощущение, что ты вошел во что-то огромное и живое, притворившееся окаменевшим, чтобы ты вошел. Думалось, удастся ли выйти, в то же время хотелось идти и смотреть…

В глубине появились багровые отсветы. Они колебались.

Клекот усилился, послышались несильные хлопки и чавкающие звуки.

Лава варилась.

Я был чуть жив от усталости. Заболел левый бок, и дышалось трудно. В висках стучало — в ритм ударов пульса.

Каплин тоже устал.

— Баста! Я выдохся!

И прилег. Я кое-как присел рядом с ним и вытянул ноги. И тогда лишь мне удалось привалиться спиной к стенке, так связывал меня скафандр.

Я сказал: «Уф-ф…» Пожалел, что упрямо шел сюда. Каплин прав, не могли сюда прийти люди, и нам тоже не следовало приходить. Впрочем, нам практически ничего не грозит.

Каплин по обыкновению говорил, но я не слушал его, задумавшись о Федосеиче. Он шел с Птаком сюда и тоже исчез, мой милый добрый Федосеич. И без него мне смутно, и скучно, и нечем заполнить вечера. Остается только размышление, и моя голова теперь совсем не отдыхает, а сердце в вечной тревоге. Если я упрямо лез сюда, то из-за Федосеича…

А Каплин трещал, что в других мирах будет нам пожива, что на Земле нет не постигнутых нами форм жизни, в чем был прав.

Я вежливо, но совершенно автоматически поддакивал ему, должно быть, потому, что Каплин нравится мне. С ним весело, он нескладный и долговязый даже в мыслях и бесконечных предположениях.

Я редко видел такого вот человека, к которому предположения и проблемы липли так охотно. Ум Каплина напоминает мне суконные брюки после прогулки по дикому полю в сентябре или октябре.

Столько вцепится в шершавую ткань всякого рода чертиков, собачек и репьев!