Нечто большее…

В районе Центрального вокзала меня начало колотить, как при сильном ознобе. Может, холод всё-таки дал о себе знать. А может и не он был тому виной. Честно говоря, я надеялась на первое. Зайдя в небольшое круглосуточное кафе на площади, я села за дальний столик. Сонная неулыбчивая официантка пожелала счастливого Рождества и налила горячий кофе в поставленную передо мной керамическую кружку.

Я долго грела о неё руки, чувствуя, как тепло потихоньку бежит от пальцев всё выше и выше — к груди и лицу. Только после того, как щёки буквально запылали, я поняла, что согрелась.

От предложенного яблочного пирога я отказалась, и официантка сразу потеряла ко мне интерес. Она подошла всего раз, молча долила кофе и исчезла за стойкой. Для этого города не было ничего необычного в том, что в рождественскую ночь человек в одиночестве пьёт кофе в третьесортной забегаловке, и я в который раз порадовалась, что живу в Нью-Йорке. До меня никому не было дела. А те, кому было, находились за тысячи миль…

Только спохватившись, что родные, должно быть, до сих пор ждут нас в Аспене и очень волнуются, я обнаружила пропажу своей сумки. В ней было всё: деньги, документы, телефон… Оставила ли я её в аэропорту или в такси, выронила ли на улице или у меня её вырвали, — какая теперь разница. И если я раньше чувствовала себя оторванным от мира островом, то теперь меня пинком выслали с земли в далёкий космос.

Капель насобиралось так много, что не выдержало бы и каменное сердце.

Может, это и был мой главный подарок от Санты, что неприветливая официантка дала мне выплакаться. Долго и очень мокро. Со всхлипами и размазанной по щекам тушью. В этом году я пролила столько слёз, сколько не проливала за все двадцать девять лет жизни. И я знала, что этот раз точно не станет последним. Мысли об этом только усилили мои рыдания.

— Только не пускай здесь корни. — Перед моими глазами появилось небольшое зеркальце и пачка салфеток. — Если из-за мужика, то не стоит оно того. Скажи спасибо, что он бросил тебя в рождество, а не в твой день рождения, как мой последний.

— Сбасибо, — прогундосила я, высмаркиваясь. — И простите, но я вряд ли смогу заплатить за кофе.

Официантка засмеялась.

— Вот люди: только пожалеешь, а они уже запускают руку в твой карман.

— Нет, правда, я…

— Ладно, иди. С рождеством тебя.

— И вас.

Прежде чем выйти, я хорошенько застегнулась и потуже затянула воротник куртки. Дорога к дому обещала быть долгой.

Девять ступеней крыльца моего дома дались мне нелегко. Я настолько замёрзла, что еле сгибала колени. Пальцы на ногах перестали чувствоваться ещё где-то в районе Бродвея. Но, оказавшись перед входной дверью, меня снова бросило в жар: ключи от дома я обычно кидала в сумку. Перепугавшись, я начала лихорадочно хлопать по куртке, и буквально застонала от облегчения, когда дрожащими пальцами нащупала их в маленьком внешнем кармане. Утром, в спешке грузясь с чемоданами в такси, я сунула их туда и забыла переложить. Моя забывчивость спасла меня от холодной смерти. Там же нашлись и пять долларов — сдача с двадцатки, что я протянула таксисту. Вспомнив о них чуть раньше, я могла бы рассчитаться за кофе. Или остаться с пальцами — от Бродвея до Норфолк-стрит вполне бы хватило.

Прежде чем взойти на Эверест, коим представлялся третий этаж, я дала себе передышку в несколько минут и немного поплакала возле почтовых ящиков. Здесь было тепло и не дуло. Где-то сбоку гремела музыка и слышались весёлые голоса. Рождество вокруг нас. А вокруг меня — лужица от стаявшего с сапог снега.

Прошли годы, прежде чем я оказалась перед дверью своей квартиры. Века отделяли меня от той Бет, что вышла из неё сегодня утром. На этом длинном пути я где-то потеряла и ту себя, что решила не сдаваться. Мне нужна была передышка хотя бы в пару тысячелетий, чтобы вернуть кого-нибудь из них. Больше всего мне хотелось оказаться по ту сторону двери. Войти и упасть. И полежать так немного, не переживая, что через меня будут перешагивать. Боб не в счёт.

Дрожащими руками я вставила ключ в замочную скважину. А в следующую секунду дверь широко распахнулась, и я оказалась лицом к лицу с Дэвидом.

— Где ты была?! — загремел он.

Мой мужчина был чертовски зол. По-настоящему, адски. От него исходили не волны, а целые цунами гнева. А я испытала такое сильное облегчение при виде его, что, то ли от этого облегчения, то ли от этих волн, но меня начало штормить. Чтобы не упасть, я ухватилась за дверной косяк и сконцентрировалась на грозном лице.

Суровые стальные глаза неотрывно смотрели в мои. Желваки ходили по щекам, обросшим тёмной дневной щетиной. Губы плотно сжаты, брови нахмурены. Он быстро и тяжело дышал, и крылья его прямого носа раздувались при каждом вдохе… В гневе Дэвид Рассел выглядел устрашающе. Но никогда я не любила его больше.

Неожиданно стало понятно, что именно я должна ему сказать. И совершенно всё равно что для этого не время и не место. И не ситуация. И, может быть, ему уже всё равно. Но они рвались из меня — эти три слова. Будто, если я не скажу их теперь, то не скажу никогда.

— Я тебя люблю.