Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

А заглянул он к ним тогда, зимой в начале четырнадцатого, как только воротился из Великого Устюга. Куковать бы ему там еще один, третий год, как было определено в постановлении о ссылке, но вышла высочайшая амнистия — романовская династия праздновала трехсотлетие своей власти. Так что снизошла нарекая милость… Но какая разница — на вологодском севере или в Людинове пребывать, откуда его и выдворили чуть ли не под Полярный круг? В чужих и родных местах — все едино под неусыпным жандармским оком. В случае чего — вновь острог. Не светило ему ни в соседнем Дятькове, ни в Брянске с Бежицей — больно известной птицей стал для полиции всей округи. Тогда и возникла мысль двинуться в Питер, в самую гущу большевистского подполья, где, пока не набредут на след, многое можно успеть. Но оставить товарищей, не передать им то, чем обогатился за последние годы, не мог. Потому в Людинове провел большое собрание о том, какую линию вести после раскола с меньшевиками, с таким же докладом приехал и в Бежицу.

Разоблачение «Луча» и агитация за «Правду» были, если так можно определить, лишь практическим выводом из большого разговора. А сама суть — определить водораздел, который окончательно пролег между двумя течениями в социал-демократии. Сначала Пражская конференция большевиков, потом совещание в Поронине, которое провел Ленин, заклеймили осторожную, половинчатую, а точнее, предательскую сущность меньшевизма. Большевики четко и ясно подтвердили курс на демократическую республику, выставили требования добиваться восьмичасового рабочего дня и конфискации помещичьих земель. Меньшевики конкретные цели топили в пустозвонной фразеологии — вместо достижения демократической республики звали к какому-то смутному «полновластию народного представительства», конфискацию помещичьих земель заменяли расплывчатой и скользкой, как медуза, формулировкой: «пересмотр аграрного законодательства».

Липкий туман из громких фраз кое-кому обволакивал душу, сбивал с толку рабочий класс, посему большевики повсеместно, как могли, разъясняли рабочим вред меньшевистской политики. Почти сразу после Пражской конференции, как только ее решения были нелегально получены J, Великом Устюге, Игнат сел за подготовку обширного реферата. Алеша Джапаридзе, Андрей Андреев, Ивар Смилга, Нунэ Агаджанова, Петр Золуцкий и другие видные большевики, отбывавшие ссылку вместе с Игнатом, с давнейшим интересом собрались слушать его доклад. Пришли тогда и ссыльные меньшевики во главе с Кузьмой Гвоздевым. Камня на камне не оставил Игнат от доктрины хвостистов рабочего движения, плачевными и жалкими выглядели попытки Гвоздева обелить себя и свою партию.

По сути дела, с этим же рефератом Игнат выступил после возвращения из Устюга и в Бежице. Но здешние большевики уже были подкованы — осенью тринадцатого года на Брянский завод приезжал с докладом об итогах совещания в Поронине депутат Государственной думы от рабочих Петербургской губернии большевик Алексей Егорович Бадаев. Игната обрадовало, как остро, смело вскрывали противоречия в рабочем движении бежичане, какой дружный отпор дали тем, кто пытался сгладить непримиримость позиций…

И теперь разговор, начатый с рассказа о поездке к Ленину, показал: крестить детей вместе со своими политическими оппонентами друзья Михаила Иванова не собираются.

— Мы — по одну руку, меки — по другую. Так и на митингах стоим, — рубанул ладонью воздух Александр Медведев, точно обозначил границу между двумя государствами.

Однако в жизни, отметил про себя Игнат, подобной черты не существует. Вернее, не всегда простому рабочему человеку легко и безошибочно доводится определить для себя, кто его истинный друг, а кто недруг. Поверят нам — возьмут в свои руки народную судьбу; дадут себя убаюкать сладенькими, разжижающими душу сказочками об общеклассовом демократическом рае и равенстве эксплуататоров и эксплуатируемых — еще глубже втянутся в рабское ярмо.

— Игнат, давай так рассуждать, — Михаил Иванов охватывает ладонью крутой, как у бычка, лоб. — Помощник начальника милиции — я, большевик. Начальник — кадет Слюсаренко. В рядовых милиционерах — меки, беки, анархия — мать порядка, эсеры. По названию же милиция — рабочая. А по сути своей?

Медведев, слегка припадая на одну ногу, обходит табуретку. Тело — жилистое, худощавое, как на шарнирах, манера говорить — резкая, почти желчная.

— Что морочить голову людям. Давно решено на комитете, и товарищ Фокин, не сомневаюсь, поддержит нас: чистить надо милицию! Неужели маменькиных сынков и бывших полицейских будем вооружать? Хватит и того, что за время войны всякая мразь затесалась в рабочие.

Игнат легким движением указательного пальца тронул дужку очков, отчего на мгновение напомнил студента, подмигнул Медведеву и — скороговоркой:

— «Раньше был он дворник, подметал панели, а теперь в заводе делает шрапнели…» В Питере такая частушка ходила. Ах, известна и у вас?