Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

Представил вчерашнего Товбина за столом президиума — тронутая сединой грива, черная пара с жилетом на упругом брюшке, актерски поставленный голос. Говорят, один из сподвижников Либера, вышел из Московского университета по юридическому факультету, долго совмещал частную практику с политической деятельностью. Растерялся, спасовал, когда дал слово приезжему из Москвы большевику, а тот — с места в карьер? Скорее всего, не ожидал серьезного выступления, потому и оказался не во всеоружии. При следующей схватке надо будет держать ухо востро — наверняка Товбин ринется в атаку и подобьет своих однопартийцев. Их, меньшевиков различных оттенков, успел уже выяснить, в районе несколько тысяч. Не меньше и социалистов-революционеров, анархистов, есть кадеты… Кульков еще мягко определил: банка с пауками. Тут скопищем скорпионов пахнет! И все жала — в одну сторону, против тех, кого представляет Игнат. Так что перевес — черт-те знает во сколько раз!

А ведь когда он, Игнат, начинал здесь, в Брянском промышленном районе, и впрямь каждый десятый на заводах был социал-демократом самых, казалось, твердых большевистских убеждений.

Фокин уже сел в вагон, знакомо пахнуло в лицо каменноугольным паровозным дымком.

Да, вот так более десяти лет назад он по железной дороге впервые приехал в Брянск, чтобы вместе со своим школьным учителем и несколькими людиновскими рабочими участвовать в революционной демонстрации.

Он хорошо помнил то утро 22 октября 1905 года.

Еще с полуночи стали собираться у проходных Людиновского завода. Кто-то из начальства отдал приказ: ворота на усиленный запор и в завод — ни-ни, чтобы, значит, и муха не пролетела! Кто знает, какие у этих, сгрудившихся у проходной мастеровых мысли в башках.

А мысли — не на завод, в Брянск!

Из рук в руки который день передавалась захватанная, замусоленная уже листовка с призывом ко всем рабочим Брянска, Бежицы и Мальцевщикы собраться сегодня в городе на Соборной площади. И под воззванием слова: «Брянский комитет РСДРП».

Тогда еще отец, Иван Васильевич, на своем «самоваре», как называл он узкоколейный паровоз, на котором по возвращении домой из Киева снова стал машинистом, не развозил сына по всяким скрытным партийным делам. То время будет впереди, а в октябре пятого года Игнат еще годами не вышел, шестнадцати не исполнилось. Но знал отец: почитывает Игнат запрещенное, что приносит от учителя Алексея Федоровича. Симпатичный такой молодой человек, учитель лет двадцати трех, бородка клинышком, красивый, с поволокой, как у барышни, чуть даже смущающийся взгляд. И очень приветливый при встрече, рассудительный и безотказный, если что рабочему человеку растолковать, чем помочь. Знал за ним: не только своему ученику, учащемуся министерского технического училища, но и кое-кому из молодых рабочих дает запрещенные книжки.

И ту листовку-воззвание как раз накануне увидел отец у Игната.

Еще рассвет не забрезжил, встал Иван Васильевич и глядь — сын уже в сборе: форменная училищная тужурка на нем, щеточкой по шинельке прошелся, по фуражке?

— С учителем Павловым собрались? — только и спросил.

— Ага. Да еще кое-кто из рабочих поедет.

— Тогда не мешкайте, к семи — на станцию. Ждать не буду — я в рейсе…

Алексей Федорович уже прохаживался на улице. И тоже, как на праздник, — выходное пальто, шляпа. Завернули к проходным — и на поезд.

В Брянске к Соборной площади не подступиться — народу, как в половодье воды. А толпы еще подходят. И то тут, то там над головами — красные флаги. Пока протискивались вперед, Алексей Федорович кому-то протягивал руку, приветствовал.

— Бежицкие, — оборачивался к Игнату. — А вот тот, крупный, что подходил, — Кубяк. Потом, дома расскажу… Смотри, запоминай, Игната: вот сила, о которой мы с тобой читали, о которой мечтали! — Игнат чувствует в своей руке горячую ладонь учителя.

Наверное, кто-то будет выступать. А пока — один гул. И над морем голов — чья-то фигурка: полы студенческой шинели распахнуты, фуражка в руке. Что-то сказал, вроде бы: «Товарищи! Сегодня мы собрались…» И вдруг впереди истошный крик: «Казаки!»

Впереди, сзади, слева и справа — топот!

Свист, гиканье. Прямо на них — морда лошади, десны и зубы обнажены, с губ клочьями пена.

Снова в ладони — рука Алексея Федоровича:

— Сюда, Игнат, в ворота и во двор!

Вся площадь — бухающий топот сотен и сотен ног. И вдруг — крики:

— Васильева, студента — нагайкой, до смерти! Ой, что же это?

Стоп! Тяжело задышали, сгрудились. И взвилось вверх:

Вихри враждебные веют над нами…

У Игната перехватило от волнения горло. Глянул на Алексея Федоровича. Тот прокашлялся, взял очень высоко:

На бой кровавый, святой и правый…

И вырвалось у Игната, подхваченное еще кем-то!

Марш, марш вперед, рабочий народ!..

Возвращался домой точно в ознобе. Как же это, живых людей — и под копыта, нагайками? И даже залы из винтовок над головами.