Неделя ущербной луны

— Иди ты, какая еще там мать… — упавшим голосом сказал он парнишке, принесшему весть, и вместо того, чтобы пугнуть его хорошенько и вообще сказать что-нибудь крепкое, чтобы взять себя в руки и как-то скрасить незавидное свое положение, в котором он так позорно оказался на виду у приятелей, Иван слабенько катнул от себя мяч и сел прямо на землю. Потом тут же поднялся и, жалко улыбаясь, затрусил вслед за гонцом.

Дом притих, как ему показалось. На скамейке у подъезда насторожились вековечные старухи и будто поджидали его, чтобы повыспросить: «Дак у тебя, Ваня, родная-то мамка живая, стало быть…» Он шмыгнул мимо них, насупленный, не подкупный ни на какие тары-бары, а в коридоре, услышав полыхнувшие из комнаты голоса, опять растерялся.

Тут бы ему и погодить, одуматься: на кой она теперь, отыскавшаяся мать? Чего ради он бежит к ней сломя голову, — или это не по ее вине он скитался с сорок третьего по сорок пятый по детдомам, пока не вернулся с войны отец? Где же та детская обида, когда он твердил плачущему отцу-фронтовику, что вот вырастет, отыщет проклятую лынду, где бы она ни скрывалась, и такого задаст ей трепака — век будет помнить!

Он стоял в коридоре и боялся, чтобы кто-нибудь из соседей не выглянул в эту минуту и не увидел, как он держится одной рукой за чужой велосипед, висящий на гвозде, и бестолково гладит ладонью другой по волосам, от макушки к чубу, и прислушивается к невнятной перебранке в своей комнате. Он не отдавал себе отчета в том, что стоит и ждет, а вдруг она выйдет в коридор, его мать — та, родная… — выйдет просто так и увидит, сразу узнает его, и здесь, не на людях, не на глазах отца и мамы Тони, он как-нибудь с ней поздоровается. Смятенный, он вдруг понял, что не было теперь в его душе злости. И обиды, пожалуй, не было, — нестерпимо хотелось одного: чтобы открылась дверь и вышла чужая и нечужая эта женщина, его родная мать, ни лица, ни голоса которой он не помнил.

Коротко пискнула дверь, и два женских голоса плеснулись наружу: отец, как чуял, что сын стоит в коридоре, нашел заделье и вышел из комнаты, глянул на него с испугом и надеждой.

— Чего это они… ругаются? — выдохнул Ванька, отстраняясь от стены с велосипедом и беря кружку на оцинкованном бачке, будто затем только и пришел с улицы, чтобы напиться. Отец понял, что сын знает.

— Нагрянула… Я в стайке был, а она по адресу — ты скажи: раздобыла ж где-то! — придула прямиком на квартиру. А мать наша Антонина, — вроде как ударение сделал отец, и сделал будто без умысла, как обычно, — наша мама Тоня гоношилась с ужином, она ее и встретила, она ведь встретит, у нее не заржавеет, — ка-ак, говорит, поперла!..

Отец шептал горячо, истово, не шептал — умолял о чем-то сына. Он то и дело без надобности загонял сатиновую свою синюю рубаху в широкую полоску под брючный ремень. Ладонью шарил по щеке, словно проверяя, гладко ли выбрит. А в глазах застыл вопрос.