Недобрый ветер

Я заколебался. Стыдно рассказывать о том, что произошло и нашей семье. Меня с детства приучали думать, что только бездельники не могут прокормиться, что ругаются и бранятся только в неприличных семьях, только там попрекают детей лишним куском. Выходит, что мы с Джоем из такой «неприличной» семьи. А раньше в нашем доме звучали музыка, смех, мы были окружены любовью. Всему этому конец.

— Мне неприятно говорить об этом, — выдавил я из себя.

— Ну и не надо. Просто хотелось выяснить, кого я везу на Юг чтобы полиция не намылила мне шею за помощь малолетним беглецам. Ты сказал, что у вас нет родителей. Это ведь неправда?

Я потупил глаза, потом, решившись, выложил ему все как было: как мы ссорились с отцом, как дела семьи шли все хуже и хуже, как даже мама признала, что мне надо уйти из дома. Он то и дело вздыхал, будто что-то давило ему на грудь. Дослушав меня, он еще раз вздохнул, загасил окурок, но ничего не сказал. Мне показалось, что он хочет переменить тему.

— Сколько тебе лет, Джош? — спросил он внезапно.

— Пятнадцать.

— Так я и думал, кивнул он. — В каком месяце ты родился?

Мне показалось странным, что в зимний холодный день, когда половина человечества голодает, этому взрослому мужчине есть дело до моего дня рождения. Впрочем, как ему угодно, и я ответил таким тоном, словно его вопрос был совершенно уместным:

— В июне, двенадцатого июня.

Он стянул с головы шляпу и убрал черный завиток со лба.

— Почти точь-в-точь, — сказал он. — Мой малыш родился в апреле того же года. Его звали Дэвид.

— Он умер? — вырвалось у меня, и я сразу пожалел об этом.

— Да, умер. Пять лет назад. Ростом он был с Джоя, только плотнее, и смуглый, как маленький индеец. Теперь он был бы уже такой, как ты. Ну ладно, — он отвернулся и открыл дверцу кабины, — нам пора трогать. Путь не близкий.

Долгие часы до самого вечера в кабине было тихо. Джой почти всю дорогу спал, а когда просыпался, сидел, держа руки на старом банджо, и молчал. Водитель все о чем-то думал, а я, отдохнув и успокоившись, предавался мечтам о синем южном небе, о работе, о том, как жизнь наконец улыбнется нам.

К вечеру повалил снег. В сгущавшихся сумерках мы остановились у маленького придорожного кафе. Свет его освещенных окон едва пробивался сквозь круговерть метели.

— Надо бы перекусить, — сказал водитель.

Он спрыгнул первый и протянул вверх руки, чтобы помочь нам. Взъерошив челку Джою, он улыбнулся такой дружелюбной улыбкой, что я почувствовал — ему можно довериться. И все-таки я беспокоился насчет еды.

— Утром одна женщина плотно накормила нас, — сказал я. — На сегодня хватит.

— Пойдем, пойдем! — Водитель зашагал ко входу в кафе.

— У нас нет ни цента! — решил напомнить ему я.

— Я уже это слышал. Я не предлагаю вам бифштексов. Возьмем суп и котлеты. За мной!

В кафе его знали. Официантка назвала его Лонни, повар, жаривший котлеты на кухне, высунул в окошко голову:

— Э, да ты не один.

— Как видишь. Со мной ребятишки из «Города ветров». Едут в Луизиану.

Мы сидели за стойкой и ждали, когда нам дадут поесть, а Лонни тем временем без умолку шутил с нами, с поваром и официанткой. Когда Джой назвал его «мистер», он сказал, что для нас он просто Лонни.

— Так меня зовет племянница. Я говорю ей: из уважения к моим годам называй меня «дядя Лонни», но она ни в какую — ей уже четырнадцать, и она чертовски упряма.

Потом Лонни спросил, умеет ли Джой играть на банджо. Мы сбивчиво рассказали ему о Хови, о наших надеждах найти такую работу, чтобы я мог играть на рояле, а Джой петь и играть на банджо, только ему надо подучиться. Лонни слушал с интересом и так на меня глазел, словно что-то обдумывал. Когда подошла официантка, он спросил:

— Бесси, то старенькое пианино но-прежнему в соседней комнате?

При этом он мотнул головой и сторону двери, за которой, очевидно, была столовая.

— Конечно. Ты что, занялся сбором утиля?

Этот парнишка утверждает, будто умеет играть. Давай послушаем его, пока жарятся котлеты.

— Пожалуйста. — Она сделала мне знак следовать за ней и вошла в соседнюю комнату, — Это, конечно, не «Стейнвей», зато можешь играть сколько душе угодно.

В маленькой пустой столовой было холодно, и пианино действительно годилось на свалку — официантка была права. Но я два месяца не видел инструмента, поэтому даже этой рухляди обрадовался. Поначалу пальцы словно онемели, понадобилось некоторое время, чтобы разыграться. Однако вскоре я уже чувствовал себя довольно свободно, так, будто Хови стоял рядом, а мисс Краун слушала нас с порога. Ко мне возвращалась уверенность, я играл для Лонни и официантки, для повара, для двух-трех других посетителей со всем искусством, на какое был способен. Музыка была простенькая, но им понравилась. Они столпились в дверях и, ежась от холода, слушали, как я играю. Когда я кончил, они захлопали и наперебой стали уверять, что я наверняка найду работу. Джой светился от гордости. Он, видно, поверил, что все наши беды позади. Пока мы ели, официантка протянула Лонни клочок бумаги с чьим-то именем и адресом.