Недолговечная вечность. Философия долголетия

«Каждый день считай за целую жизнь»[71] – это и призыв быть осторожным, и приглашение предаваться удовольствиям. Нужно жить и смотреть на мир, будто видишь его в первый раз. А также жить и смотреть на него, будто этот раз – последний. В одном случае – значит глядеть на мир новыми глазами; в другом – радоваться жизни как подарку, который у нас могут отобрать сию минуту. Мы сосредоточиваемся на текущем мгновении – из страха, что оно никогда больше не вернется. Оно как молния, как вспышка, похищенная нами у времени. Поэтому в понятии «хорошо жить», в любом возрасте, есть две взаимодополняющие идеи: первая – это carpe diem, «лови момент»: искусство брать от жизни все возможное каждый день и час, при каждом удобном случае; и вторая – это долгосрочный проект, финал которого мы не можем предвидеть. Каждый момент является определяющим, каждый момент – это переход. И все-таки идея, что каждое утро – последнее, может отравить любое удовольствие. Радость, любовь и дружба ценны лишь тем, что с самого начала открывают дорогу к общему будущему. «Философствовать – это значит учиться умирать», – говорил Монтень вслед за Платоном. То, что нам придется исчезнуть, уже само по себе довольно грустно. Если же в придачу мы еще должны с утра до вечера мучиться мыслями об этом скорбном событии, то ни к чему вообще рождаться на свет. Значит, следовало бы всю жизнь упражняться в искусстве умирать, чтобы не быть захваченными врасплох, когда явится Безносая, или, глядя на череп, размышлять о тщете бытия, как это делали великие христианские мыслители. Не правда ли, лучшее средство испортить себе жизнь – это ежедневно представлять себе нависший над головой топор палача, ежедневно предаваться мыслям о memento mori [72]?

Диоген утверждал, что только настоящее и составляет наше счастье – в частности, потому, что у него есть завтра и оно не зажато в невыносимых тисках между «сейчас» и «потом». С философской точки зрения позиция соблазнительная, с экзистенциальной – непригодная. Стало быть, нужно переиначить эту идею: философствовать – значит учиться жить, и в особенности учиться жить заново ввиду нашей конечности. Всякий день, как мы уже видели, – это метафора жизни с ее лучезарным рассветом, торжеством полудня и тихим покоем на закате, точно так же как жизнь повторяет собой структуру годового цикла, когда за весной приходит сияющее солнцем лето, за ним осень и потом зима. И тем не менее, ложась спать, назавтра мы просыпаемся; и тем не менее, провожая старый год, мы празднуем наступление нового.

А что насчет собственной жизни тех, кто ратовал за подобный аскетизм, – римских стоиков? Напомним, что Сенека умер в 61 год: он покончил жизнь самоубийством по принуждению Нерона, подозреваемый в сговоре с врагами императора; Марк Аврелий в 58 лет был отравлен в Вене по приказу своего сына Коммода[73]; Эпиктет же, как пишут его биографы, дожил до 75 или 80 лет. То есть они имели возможность в свое удовольствие строить планы на будущее, а Марк Аврелий – определять судьбу Римской империи. Скажем еще раз: одно из условий удовольствия – это возможность его бесконечной возобновляемости. Каждое мгновение счастья требует повторения, продления, своего «еще и еще». Это обещание времени, а во всяком обещании кроется чрезмерность: оно превосходит фактические возможности и рисует немыслимые картины будущего. До тех пор, пока мы питаем иллюзии, надежда в нас берет верх над опытом. Даже столетний старик строит планы и говорит «завтра».

«Старый будуар» прошлого

Пруст говорил, что для отдельных индивидуумов, как и для целых народов, хуже плагиата – самоплагиат[74]: пародировать себя, будучи уверенным, что творишь. Это утверждение не вполне справедливо. Часто наше формирование, наше изменение происходит лишь в результате обезьяньего копирования самих себя, и тот же Пруст неустанно развивал свой талант, снова и снова копируя самого себя, пока не нашел собственный голос. Мы механически повторяем заученные формулы до тех пор, пока на нас не снизойдет озарение. Мы создаем или воссоздаем себя всегда в борьбе между подражательной формой и новой формой, которая силится появиться на свет. Мы начинаем с автоматического повторения, с воспроизведения привычных поступков, которые потом варьируем – хотя бы чуть-чуть.