Недометанный стог (рассказы и повести)

Андрей приклонился к самой могиле и разглядел среди комочков земли десятки, сотни зеленых точечек. То были ростки, а он мог поклясться, что еще вчера их не было.

И тут, на этой голой, мертвой земле, поднималась, рождалась жизнь. Андрей поднялся, выпрямился во весь рост и стал глядеть за реку. По воде бежала рябь, гонимая вечерним ветерком, на луга ложились закатные тени, стекла в избах села блестели, пахло лесом и свежим сеном.

А он смотрел на свое село, на теткин дом там… А ведь у дома сейчас играли два ростка его жены, два его ростка, два белоголовых мальчугана. Как он посмел забыть о них, как он посмел относиться к ним так все это время? Андрей застонал и взялся за болевшую голову обеими руками. Вот он думал только о потере своего счастья, а не подумал о потере счастья еще у двоих.

Вечерело, и тени бежали по лугам. И пахло уже росой и рекой. Андрей накинул пиджак, взял недопитую бутылку, низко поклонился могиле, закрыл ограду и пошел. Подойдя к обрыву, о и увидел рыбаков, лодку, костер. Река вверх по течению пылала, солнце падало прямо в воду. Дышалось легко, мычало на лугах стадо, за ним, покрикивая, ехали на лошадях пастухи. Бренчали шаргунцы. И столько было звуков и запахов, что Андрей поразился.

Он размахнулся и швырнул бутылку в реку. Она плюхнулась далеко и звучно. И тотчас возле нее метнулась с бурным всплеском большая рыба. Все рыбаки, стоявшие и сидевшие вверх и вниз по реке, как по команде, повернули головы в сторону плеска. Андрей видел все это, слышал все это, понимал все это.

Он снял сапоги, — спустился к реке и умылся. Сапоги не стал надевать, земля еще не успела остыть. Андрей взял их в руки и пошел.

Его чуть пошатывало, как после тяжелой болезни, сухо было в горле, болело в груди, но он шел, с наслаждением ступая по теплой пыли дороги, и все прислушивался, что творится но сторонам.

Андрей шел, полузакрыв глаза, — на этой исхоженной сотни раз дороге он не споткнулся бы и глухой ночью, — шел по дороге от кладбища к селу. А перед его внутренним взором стоял тонюсенький, тянувшийся вверх росток и два его мальчугана.

По древним заветам

В конце марта у Мишки Копылова начинается бессонница. Днем он работает, как обычно в это время, через пень колоду, вперевалку, оставляя без внимания насмешки и замечания работающих вместе с ним. Угрюмо зевает, кажется, ждет не дождется ночи.

А ночью ему не спится. Он ерзает и ворочается на постели, не отвечая на сонные призывы жены угомониться. Потом не выдерживает, встает, накидывает на майку полушубок и валенки на босу ногу. Выходит на крыльцо покурить.

Крыльцо у его избы без перил и без крыши: просто срублена и приставлена лестница с широкими ступенями. Мишка приваливается плечом к косяку, курит и смотрит на осевший от капели и солнца сугроб возле крыльца, вдыхает запах подтаявшего снега, всегда тревожащий предчувствием чего-то, что должно произойти, предчувствием перемен.

В глухоте этой ночи, которая нависла над Ушаковой, над районом, а может, и над всей землей, — ни скрипа, ни огонька. Все в Ушакове спят, небо заволочено тучами, и только иногда, если стоять долго, послышится случайный и чаще всего непонятный звук.

Но вокруг не безмолвие. Вот у нала капля: «пуль». Живут шорохи. То ли садится снег, то ли комки падают с еловых и сосновых лап. Похоже, что оживает что-то большое, и вздыхает пока потихоньку, и шевелится чуть-чуть, вздрагивает.

Мишка стоит до тех пор, пока сырость не подбирается к телу, затем, вздохнув, уходит в дом.

А в одну из таких ночей вдруг замирает все, потом тишину рвет глухой треск, а за ним пойдет гул, шипенье, неясное скрежетанье. Сразу, неизвестно откуда, прибегает ветер, сначала теплый, потом холодный. Напахнет и мокрой елкой, и прелой соломой, и свежестью открытой воды. Это уже апрель, это на реке ломает лед.

Тогда-то Мишка решительно кидает папиросу, идет к себе на постель и спит остаток ночи беспробудно, без снов.

На следующий день он не выходит на работу, собирает вещевой мешок, натягивает сапоги, ватник и под вечер, крадучись, в сумерках, словно боясь встречи с кем-то, отправляется из Ушакова.

Ночует он в гостинице приречного городка. Утром не сразу идет в сплавную контору, сначала прогуливается вдоль реки, смотрит, где соймы, где что делается, ищет старых знакомых.

У реки и на реке все кипит. Снуют буксиры, катера, катерки, лодчонки. Звенят тросы, трещат сходни, гомонят десятки голосов. И всюду — лес: на барже тес, на другой — брус, на воде соймы, на берегу штабеля. Куда ни глянешь — все бревна, сплоченные и заштабелеванные, все доски, все обрезки. Меньше видно земли и воды, чем дерева.

Мишку узнают. Он здесь свой. У него прозвище, неизвестно почему родившееся, — Мыло. Он не сердится, когда кричат:

— Ого! Мыло на подхвате!

— Мыло, давай к нам!

— Ми-и-шу-ха! Пойдем с нами до Горь-ко-ва-а.

Наконец Мишка находит что нужно: ту бригаду, куда он хочет. Курят, говорят о расценках, о выработке, о спецовке. Затем идут с десятником в контору. Мишка оформляется и получает спецовку.