Недометанный стог (рассказы и повести)

Тропка, смотревшая на деда прищуренными глазами, одобрительно чихнула.

— Шли мы раз это по лесу, — продолжал, затянувшись махорочным дымом, дед. — А медведь, лешая ты музыка, полез на дерево за пчелиным роем. Два дуба там, повыше Сыпучего камня, срослись, между ними рой привился. Полез мишка, а пчела его в нос и саданула. Помутилось у бедного в глазах, и полетел он вниз, да и застрял лапой в развилке. Висит на одной лапе и орет на весь лес. Собака меня вывела по следу, тут я его и кончил. Здоровый был.

— А как же ты его снял? — спросил Пашка.

— Известно как. Залез, вырубил лапу ну, он, стало быть, и свалился.

Всходила луна. Через редкие сосны дальнего бора она казалась небывало огромной. Очертания предметов стали загадочными. Слушатели сгрудились ближе к костру.

— А вот двадцать пятого медведя, — приглушенным голосом сообщил дед, — убил я прямо на лошади. Верхом он ехал.

— Как это? — изумились ребята.

— Стало быть, так. Жил я в поселке, повыше Говорливого камня. Пастух выгнал лошадей на опушку и ушел, лешая ты музыка, куда-то. Одна лошадь легла, а медведь-то и вышел. Молодой он был, неумелый, кинулся на спину к ней, она вскочила и понесла. У него, вишь ты, все лапы сорвались, а одна, которой вцепился, в обнимку получилась. Не может он отпуститься, а кобыла несет. Стал он, стало быть, другими лапами за ветки хвататься, за деревья, что по дороге были, да все уцепиться не может. Перед поселком-то было кладбище. Он тем же манером за кресты. Один крест подгнил, обломил он его, ухватил под мышку да так в поселок и вкатил на кобыле, с крестом под мышкой.

— Да-а, — протянул Пашка.

— В поселке переполох, — не обратил внимания дед на Пашкин возглас, — кто ревит, кто бежит, кто в доме хоронится. А председатель выскочил на улицу в одних подштанниках, решил, что балуется кто-нибудь, народ пугает, летит посередь дороги и орет: «Слезай к чертовой матери, под суд отдам!» Вот тут я его и прикончил.

— Кого? — ядовито спросил Пашка. — Председателя?

— Дурак, — рассердился Плохая Память.

Помолчали. С озера потянул прохладный ветерок.

Луна вышла из-за бора и сияла вовсю — было полнолуние.

— А ведь и страшно иной раз, лешая музыка, — устроившись, продолжал дед. — Идешь на лабаз, скажем, в новых лаптях. Лапти скрип-скрип, а кругом тишина. И вот бредет он…

Снова потянул ветерок. Тропка приподнялась и заворчала.

— …Бредет мохнатый, вперевалку катит. Пасть оскалена…

Тропка встала и заворчала громче.

— Что такое? — встревожился дед. — А ну-ка, возьми, Тропка! Хватай! Кусай!

Тропка бесшумно кинулась на шалаш.

Плохая Память схватил двустволку и затрусил вслед за ней.

— Ка-ра-ул! — раздался из-за шалаша сразу изменившийся голос. — Ой! Хозяин! Мед-ве-е-едь!

Вслед за этим бухнул выстрел и дуплетом второй. Грохот раскатился в ночной тишине по озеру, отозвался на реке и в перелесках. Заметалось по всей округе шальное эхо.

Пашка Речников нырнул в узкий лаз шалаша за топором. Васька выхватил из огня головешку, и все трое кинулись на помощь к деду.

Плохая Память, стоя за шалашом, трясся зябкой дрожью и не мог вставить в ружье новый патрон.

— Почему оно не падает? Господи, седьмой десяток живу, а такого страху не припомню.

Там, куда был направлен оцепененный дедов взгляд, в кровавом и призрачном лунном свете стояло поднявшееся на дыбы и раскинувшее передние лапы чудовище. Визжа от ярости, на его боку повисла Тропка. Ребята застыли от ужаса.

Но в эту минуту, размахивая топором и причитая, вырвался вперед и побежал к чудовищу Пашка Речников. Ребята бросились за ним. Плохая Память не мог сдвинуться с места.

Чудовище оказалось Пашкиным пиджаком, распяленным на крестовине. При неясном лунном свете можно было разглядеть в его спине две огромные дыры и множество мелких дырочек по краям. От пиджака пахло паленым.

Вцепившись в полу пиджака, Тропка, привлеченная вкусным запахом, старалась разорвать карман и достать лежавших в нем двух тощих окуньков — весь дневной улов Пашки Речникова.

Хорошая жена

Наступает ночь. Потемнели окна в домах. Лишь фонари матово посвечивают из снежного тумана. Снежинки, притянутые к свету, как ночные бабочки, замедляют свое падение и, танцуя, кружась, сталкиваются, несколько секунд висят неподвижно, а затем мягкими хлопьями устилают землю.

У Гали на ресницах и бровях белые звездочки. Глаза от этого кажутся больше. Саша осторожно стряхивает снег с Галиных плеч и притягивает ее к себе. Они долго стоят, прикоснувшись лицами друг к другу, дышат в одно дыхание, и не о чем им говорить, да и незачем. Все ясно.

Потом Галя бежит в дальний конец улицы и вдруг останавливается возле большого и мрачного дома. Прижимает локти к бокам, держится ладонями за лицо, вбирает голову в пушистый воротник. Вся ее фигура говорит: «Обними!» — и Саша с разбегу обхватывает ее, и долго ходят они, не видя лиц друг друга, но близкие, самые близкие сейчас в этом маленьком городе, окруженном дремучими лесами на десятки и сотни верст.

И каждый раз после свидания, идя домой, Саша думал о том, как неожиданно пришло к нему счастье, и боялся его, и вместе с раздумьями приходило неверие.