Недометанный стог (рассказы и повести)

Ветерок свежил воздух в мезонине — сторона здесь была теневая. Каждая книга вызывала интерес, казалась необычной по содержанию, формату, виду. Из окна открывался чудесный вид на луг, деревья, речку с блестящими под солнцем плесами в берегах, поросших кудрявым ивняком. И хорошо думалось о прошлых годах, о том, как приходили книги сюда, в эту глухомань, кем они разрезались, читались, какие думы вызывали, к каким действиям побуждали. Сколько хороших авторов пришло в далекие времена в гости сюда, за тридевять земель от столиц, в избяное, деревенское царство. И не они ли, эти безобидные на вид кирпичики в коже, фанере, картоне, нарушили покой этого царства? Качнули вековые устои? А ведь и всего-то бумажные листочки с ровными дорожками букв. Но ведут, ведут эти дорожки. Не один век ведут. И могут увести в чащобу, в болото, а могут и вывести на широкий большак…

За чтением, за отбором не заметил я, как свечерело. Оставил свое дело, сбегал на речку, искупался в холодной воде, — били в Починовке со дна ледяные ключи, и вода не очень нагревалась даже в июльскую жару, — и отправился ужинать и ночевать к Щепову.

* * *

И вот мы снова на той же поляне. И утро похожее, — погода, видимо, установилась не на один день. Сначала у меня болело все тело, мышцы были словно неэластичные, как бы деревянные. Но я разломался, втянулся, и дело пошло ходко. Только и слышны шуршащий свист кос да позванивание брусков.

Снова завтракали в тени куста. Я смотрел на просвеченную солнцем паутину, всю в капельках росы. В середине ее сидел паук крестовик. И мне совершенно случайно вспомнилась птичница Агашка-монашка, что показывал мне Щепов вчера в Пескове, называя деревенских жителей, проходивших изредка мимо окон. Я спросил:

— А что это у вас Агашку монашкой зовут? В самом деле монашкой была, что ли?

— Полно, — сказал Щепов. — Какие у нас монашки! У нас и в бога-то даже старые старухи на десять процентов верят. Праздники некоторые, скажем, отмечают. А ты спроси: чего тот праздник обозначает? Никто ни шиша не знает. Знают, что солод есть, надо пива наварить да гостей собрать, потому как сам в гостях бывал. А молодежи тоже хорошо: матки не забранят, коли до рассвету домой не явишься. Вот и вся религия.

— Так почему же Агашку-то зовут так?

— Одна живет. С детьми, конечно. Один жилой дом в Зяблухах остался. Работает у нас на птичнике. Наш председатель маленький птичник сохранил. Для внутренних, говорит, нужд — для детсада, столовой. Она и работает. Ничего работает, а живет в Зяблухах.

— Чего ж это?

— А принцип такой подошел. Уважают ее принцип, а то бы давно радио и свет к ей обрезали. Переезжай к людям! А у нее вроде заклятия такого, заговора, что ли.

— Какой же это принцип? — заинтересовался я.

— Да чтобы мужик к ей возвертался. Трое ребят у нее. Один уж в городу, другой в колхозе работает, на тракторе, да девчонка пяти годов есть. Все от одного мужика, от мужа, от Егора, стало быть. А Егор все пропадает. В финскую пропал без вести. Она крепко ждала. Объявился ведь, паразит. И с наградами. В Отечественную опять нет его. Даже похоронка пришла. Она ни в какую не верит. Из Зяблух народ съезжает — она живет. Прилетит, слышь, на родимое гнездо. Что ты скажешь, хошь — верь, хошь — нет, — прилетел. Орден Славы имеет. Вот ведь она, Агашка-то. Выждала. Сейчас опять ждет.

— А сейчас-то где?

— На стройке, должен приехать. И она без него никуда — ждет себе да ждет. Вера у ей такая. Давай потяпаем еще, потом пойдем, дак я тебя через Зяблухи проведу, еённый дом укажу.

Чистая часть поляны уже вся покрылась покосивами, валками травы. Мы врубались в таволгу, окашивали малину, сбивали высоченный иван-чай. Анатолий Федосеевич размахался по просеке, уходя все дальше и дальше в лес. Только голубая линялая его рубаха, выпущенная на брюки, мелькала среди стволов. Часам к двенадцати с поляной было кончено.

— Ловко, ай, ловко! — по-детски радовался Щепов, когда мы шагали к дому. — За компанию-то, знаешь… Мне бы одному ровно неделю тюкать. Завтра на другой мой участок пойдем, у речки. Ну-ка, давай завернем в Зяблухи.

В Зяблухах сохранились развалины старых дворов и сараев. Дома были увезены. Что-то здесь напоминало старое пожарище. Наливались мелкие яблочки в брошенных садах. По улице шли два ряда мощных лип. Липа нынче цвела рано, и ее ни с чем не сравнимый аромат заполнял всю округу.

— Медонос, — констатировал Анатолий Федосеевич. — Многие здесь пчел водили. Я, между прочим, тоже ульи держал. Да бросил. Канительное дело. Потом, пчелы чистоту любят, запаху не терпят. А я то с работы потнешенек приду, то под хмелем! — Щепов засмеялся.

Агашкин дом стоял в целости, вокруг все было прибрано, словно и хозяин никуда не отлучался. Маленькая белоголовая девчушка играла в тени у крыльца. У нее тут было целое хозяйство: куклы сидели за самодельным столиком, на котором стоял игрушечный самовар. Она что-то пришептывала, приговаривала, а увидев нас, нисколько не испугалась и спокойно сказала:

— А мамы нет. Она на работе. А у нас от папы вчера письмо пришло, и мама веселая была.