Недометанный стог (рассказы и повести)

Я стоял на крыльце, смотрел на замок и соображал, куда же ушла бабка Настя. И вдруг увидел ее. Она шла из-под горы по середине дороги, а примерно на метр впереди нее шагал Анатолий Федосеевич. Держался он слишком прямо, а по тому, как отставлял в сторону деревяшку, чувствовалось, что он сильно выпивши. Вышитая рубаха была расстегнута, шляпа сидела на затылке. В руке у Щепова болталась хозяйственная сумка, которой, когда он уходил, у него не было.

По мере того как муж с женой продвигались ко мне по песчаной укатанной дороге, я стал различать произносимые бабкой Настей слова. Она не кричала, но говорила повышенным голосом, давая себе передых, чтобы подступить к мужу и подтолкнуть его в спину. От некрепкого толчка у Щепова вздрагивала голова, он поспешно подавался — вперед, а потом опять принимал независимую позу.

— Змей ты раззмей! — звонко выговаривала бабка Настя. — Полумоток ты лешев, калаушка ты окаянная! К сватье он пойдет! Харя ты неумытая! Рожа берестяная! Совсем на старости совесть потерял. Чучело ты горбатое! Вишь как он к сватье ходит!

Население Пескова, те, кто находился дома, внимательно следили за этой движущейся картиной. Кто выглядывал из окна, кто стоял на травке у своего крылечка. Птичница Агашка смотрела с дальнего конца села, прикрыв от солнца глаза рукой. Ребятишки, игравшие у дороги, тоже присмирели и глядели во все глаза на процессию. Никто не улыбался, не осуждал, не сочувствовал. Смотрели, да и все, словно перенимали бабкин опыт.

— Налил зеныши-то, змей подколодный! — причитала бабка. — Дорвался, как свинья до барды. Вот я тебе ужоть покажу, калаушке!

Анатолий Федосеевич вроде бы даже прислушивался к бабкиным возгласам. Но вдруг попытался притопнуть деревяшкой и выкрикнул начин трехстрочной частушки:

Вся милиция — родня!

Взмахнул сумкой и бойко фальцетом закончил:

А у Спаса, в Подвига лихе,
Злетина моя!

— Еще и петь придумал! — гневалась бабка Настя. — Сенокос. Люди добрые! Змей-раззмей!..

Но Щепов уже повеселел. Находясь совсем рядом с домом, он еще притопнул, повел кругом осоловелыми глазами и пропел:

Хорошо поешь, товарищ,
Научиться бы и мне.
Мы б пошли лаптями вкалывать
По Северной Двине.

На крыльце он взглянул на меня, получил еще толчок от бабки и совершенно трезвым голосом заявил:

— Во старуха! Ловчей ее никто в сельсовете не ругается.

Сказал и прошествовал на поветь.

— Ой, жарко! Упарилась вся, — говорила бабка Настя, перевязывая платочек и утирая его концом лоб. — Нажрался у сватьи. Идти мне надо. Ты, Олеша, не пускай его одного. Он через час проспится, похмеляться пойдет. Ты уж ступай с им, будь милослив. А то наподдают ему ребята у Ефремья. Больно он любит, пьяный-то, свое доказывать. Сходи, милой.

— Да я уговорю его не ходить, — пообещал я.

— И-и, родной! Дело немыслимое в этот день. И меня-то не послушает. Полвека его знаю. Сходи уж. А мне загребать время, видишь, бабы-то уже направились.

Бабка схватила кусок хлеба, попила воды из ковшика и заторопилась по улице вслед за женщинами. Я прошел в дом и только сел, как с повети Анатолий Федосеевич вдруг завопил экзальтированным голосом Николая Спиченко:

— Ми-и-лая! Ты услы-ышь меня! Под окном стою я с гита-а-ро-о-ю-ю!

Ничего не понимая, я побежал на поветь. Там, раскинув руки, лежал на спине, храпел и сладко улыбался во сне Щепов. Хозяйственная сумка, расстегнутая, валялась тут же. А у самого уха Анатолия Федосеевича стояло на сене одно из чудес двадцатого века — транзисторный приемник, который орал на ухо Щепову цыганские песни. Вытащенная до конца антенна мягко колебалась от густого храпа Анатолия Федосеевича.

* * *

Часа через два, когда жара чуть спала и по деревне пробежал предвечерний ветерок, Щепов, сидя на крыльце и покуривая «беломорину», объяснял мне:

— Крепка-а бражка у сватьи! Ой, крепка-а! Сразу забрала. А приемник у Кольки-механика был. Мой это. Испортился чего-то. А Колька ковырнул раз-другой — и опять поет. Вот ведь. Мне его в премию дали, когда пастушил я.

Анатолий Федосеевич покурил, поглядел вдоль улицы и поднялся:

— Ну, пойдем-ка со мной. А? Меня ведь старуха утащила. Бражки там, пива деревенского попробуешь. На игрище сходим. А то сидишь ты, как монах. А там девки переживают: мужиков-то молодых у нас не лишку. Все такие обломки, как я.

Сколько я ни уговаривал, Щепов стоял на своем. Помня о просьбе бабки Насти, я не очень охотно двинулся за ним. Щепов шел и покряхтывал: болела, видно, голова.

Ефремье находилось в двух километрах от Пескова. Деревня была вся в зелени, в садах. Липовым духом наносило со всех сторон. Анатолий Федосеевич сказал:

— Сейчас тихо. Старики одне празднуют. А обожди, с работы придут…

Сватья Манефа Ильинична чистосердечно обрадовалась, увидев нас.