Недометанный стог (рассказы и повести)

— А ты откуда знаешь, что он это писал? — спросил милиционер.

— А чего тут знать? — рассудительно проговорил Анатолий Федосеевич. — Он у нас главный писатель, видишь, как он его охаживает, — Щепов мотнул головой в мою сторону. — А ко мне с уважением: коммунист, активист. Думаешь, почему? Я когда домой вернулся, встретил его пьяный и говорю: «Ты, Саня, пиши, потому как я понимаю, это у тебя болезнь такая, не можешь без этого. Только если шибко врать на людей будешь, я к тебе ночью залезу, свяжу тебя и дом сожгу. Тебя живьем зажарю». Он с той поры как увидит меня, на другую сторону улицы переходит. — Щепов затрясся в тихом смехе.

— Зря это ты, — сказал милиционер. — А если бы он пожаловался? Это ведь и оскорбление, и угроза…

— Не пожалуется, — махнул Анатолий Федосеевич рукой. — Трус он. Наскрозь трус. Видишь, без подписи пишет. Меня испугался. А ведь здоровей меня, на одной-то ноге против него не выстою. С детства трус. Потому подметные письма и пишет. На собрании, при народе, он вперед не выйдет, прямо не скажет. Или поссорился бы со мной, дак дал бы мне в морду. Ну, обнеслись по разу и разобрались. Напрямки. А он бумагу переводит. Дрожит, шкура поганая.

— Это верно, он написал, — задумчиво обронил милиционер. — У нас ему тоже особой веры нет. Но документы, — он взглянул на меня, — посмотреть надо. Начальник велел, — словно извиняясь, добавил он.

Я показал документы. Милиционер посмотрел, вернул и удовлетворенно сказал:

— Вот и ладно. А то у нас в прошлом году на двух участках один орудовал. Выдавал себя за члена обкома комсомола, а оказалось — бродяга и две судимости. Бывает.

— А ты-то откуда знаешь, что Саня писал? — подозрительно посмотрел на милиционера Щепов. — Ведь подписи, говоришь, нету?

— Да мы его почерк сразу узнаем, — белозубо улыбнулся милиционер. — Первый раз, что ли…

— Ну ладно, Васька, ты сиди, — обратился Анатолий Федосеевич к милиционеру, — я сейчас сбегаю, и обедать будем.

— Что ты, что ты! — замахал руками Васька. — Я ж на работе. Опять тот же Саня напишет.

— Не напишет. Слыхал, как он обо мне: активи-ист… Кабы честный был, так написал бы: старый пьянчуга Щепов. А ты сиди! Ты не только милиция, а еще и племянник мне. Может, забыл? Дело сделал — и сиди. А уйдешь, обидишь — не прощу. Щепов тебя ни по делу, ни без дела не примет. Так и запомни.

Анатолий Федосеевич простучал деревяшкой по сеням к крыльцу, крикнул что-то бабке Насте в огород и ушел. Мы сидели и молчали. Когда молчать стало совсем неудобно, я спросил:

— Трудный у вас участок?

— Да не очень, — порозовев, ответил участковый. — Я ведь здешний. Это и хорошо, и плохо, — пояснил он, кивая на то место, где только что сидел Щепов. — Сами видите. В этом году совсем тихо. Самогоном кое-где балуются для себя. Так ведь не поймаешь. Нынче из города рецептов навезли… Гонят прямо на керогазе. Стоит кастрюля — не пойдешь смотреть, что в ней. Техника, — усмехнулся он. — А так ничего пока.

— А с религиозными праздниками как? — покашляв, спросил я и сообразил, что сказал глупость.

— Да какие там праздники! — мотнул головой милиционер. — Так, выпивка бывает. А в честь чего пьют, и сами, поди, не знают.

И он многозначительно посмотрел на меня.

Явилась бабка Настя и всплеснула руками:

— Василей! А я думаю: чего это он за бутылкой побежал? Ему, калаушке, только бы причину сыскать. Сейчас, сейчас обедать станем.

Бабка Настя засуетилась, собирая на стол. Попутно поинтересовалась:

— Ты делом или мимо шел?

Василий прочел ей письмо. Бабка Настя рассердилась:

— Надо же, окаянные, чего брешут! Ну, выпили мужики после сенокосу. Знаешь, после такой жары много ли надо? Моему-то особенно. Ну, к сватье сходили, ну, по деревне прошлись. Эко дело! Разве это грех? Мой-то пьяный не буен, а Олеша-то совсем смирен, — говорила бабка Настя так уверенно, словно знала меня всю жизнь. — Ну и люди, ну и люди!

— Да мы выяснили все, — отвечал Василий.

Пришел Щепов с двумя бутылками перцовки. Начали обедать и разговаривать о деревенских делах. После обеда участковый ушел, я отправился на поветь подремать. Немного задержался в сенях и вдруг услышал гневный шепот бабки Насти:

— А ну, говори, старый козел, к кому ты там приставал? Ну-ка, выкладывай!

— Побойся бога, мать, — тоже напряженным шепотом божился Щепов. — Кому я теперя нужон? Кто на меня поглядит? Совсем ошалела на старости лет, Саньке Гнусу поверила.

— Нив чем не верю, — горячилась старуха, — а в этих делах знаю я тебя. Ах ты козел старый! Олешка к девкам — и он туда же. К сватье он, слышь, пойдет! Ах ты…

«Так его, так!» — с некоторой долей злорадства подумал я. И, не дослушав торопливых объяснений и клятвенных заверений Щепова, полез на поветь, в свой полог, ближе к соседу Семену-покойнику.

* * *

Через день я собрался уезжать. Щепов смотрел, как я укладываю книги в рюкзак, и ворчал:

— Куда этакую тягу набираешь? Надорвешься ведь, Алеша-попович.

— Ничего, — бодрился я, — дойду до большака, сяду на попутку, а в районе бандеролями часть пошлю.

— Я тебя провожу, — заявил Щепов. — И так я виноват перед тобой. Не знаю, чем и оправдаться.

— В чем это?