Недометанный стог (рассказы и повести)

— Да сенокосить заставил, в пьянку втянул, да и с милицией познакомил. Э-эх!

— Ерунда все это, — сказал я. — Вот книги одной найти не могу, а нужна мне она.

— Какой?

— Да Библии.

— Погоди! — обрадовался Щепов. — Так у меня же есть она. Возьми ты ее, пожалуйста. Никому все едино не нужна. Старуха — дак и та теперь с церковью рассталась.

Он повел меня в прируб. Там моему взору предстала целая груда книг. Были тут и журналы двадцатых годов, и газеты. Я остолбенел.

— Чего ж ты раньше мне этого не показал? Эх, ты!

— Так ведь не померли пока, — радостно заговорил Анатолий Федосеевич, довольный хоть чем-то услужить. — Приезжай через год, ладно? Сиди, разбирайся, бери что хошь.

«Так вот и библиотека Катенина валяется где-нибудь», — подумал я. Пропала в наших местах библиотека поэта Катенина, целиком пропала, когда перевозили ее из сельсовета в сельсовет. А уж в ней-то, наверное, есть и пушкинские, и грибоедовские автографы, и еще многое. И эта библиотека — реальный факт, а не отголоски легенд. А попробуй найди! Может, лежит в прирубе у такого вот Щепова…

— На, — сказал Анатолий Федосеевич, — забирай еще тягу себе. Ее матушка Людмила старухе моей подала.

Я взял Библию. На титульном листе было написано: «Профессор М. Д. А. Е. Е. Голубинский». Как раз то, что я искал.

Вышли около полудня. Ветер не давал устаиваться жаре, идти было приятно. Правда, тянул тяжеленный рюкзак, в котором, помимо книг, был и сверток с едой, засунутый бабкой Настей на дорогу. Щепов нес под мышкой Библию, завернутую в «Сельскую жизнь».

На перекрестке нам повстречалась Агашка-монашка. Поздоровалась на ходу и весело крикнула Щепову:

— В Новоселки бегу, к председателю! Мой-то написал, чтобы помощь просила — дом перевозить. Скоро придет. В Песково переедем. «Хватит, бает, на хуторе жить!»

— Ну вот и Зяблухам конец, — как-то грустновато сказал Анатолий Федосеевич, глядя ей вслед.

Распрощались мы на горочке, откуда до большака было рукой подать. Только пожали друг другу руки, как с боковой тропки вынырнула из кустов Любка, одетая по праздничному, с сумочкой в руке.

— А ты это куда? — спросил Щепов.

— В район, — сказала Любка. — Сяду сейчас на попутку — и алё.

— А вот тебе и попутчик, — довольно улыбаясь, показал на меня Щепов. Я уже отошел, но он подозвал: — Поди-ка, Алеша, сюда.

Я подошел.

— Сговорились, — прошептал Анатолий Федосеевич, кося на Любку глазом. И восхищенно добавил: — Ах ты, едрит твою в тарантас! Смотри-ка, смотри! Ну и грудь у нее…

— Полно тебе, старый хрен! — огрызнулся я, дружески хлопая-его по плечу.

Мы пошагали с Любкой к большой дороге. Она взяла у меня Библию. Я обернулся. Щепов стоял на пригорке, по-суворовски отставив левую ногу. Увидев, что я смотрю на него, помахал рукой и крикнул:

— А посылку я тебе пришлю-ю!

— Красиво у вас, — говорил я, вдыхая всей грудью теплый ветер. — А вот Анатолий Федосеевич говорит, что не всем нравится.

— Это Гарьке-то? — уверенно спросила Любка. — А чего такому шатуну понравится? Только приезжает в горячую пору да мужиков поит. Или баб увозит.

— Как увозит?

— Да так. Одну увез, она там от него к лейтенанту убежала. Хорош, видно, и там. Теперь другую увез. Не знаю, не приедет ли опять холостым. Ко мне сватался, хоть и троюродный. Мы тут все маленько родня, — засмеялась она. — Нашел дуру!

«Ну, тут-то и я бы тебе ноги пообломал», — подумал я о Гарьке, поглядывая на Любку.

Она была хороша и красива здоровой русской красотой. Не обращая внимания, что на нее глядят, говорила:

— Напьется и мелет всякую чушь. То трубы у нас тут нету, то еще чего. А у нас дела на поправку идут, — уверенно вскинула она голову. — Ферму на двухсменную работу переводим. Осенью клуб новый откроется.

Я смотрел на Любку, видел ее румяные щеки, пшеничную прядь волос, выбившуюся из-под голубой косынки, слушал ее, а попутно смотрел на холмы кучевых облаков, на поля и леса и думал, что всего-то прожил здесь с десяток дней, а до боли жаль было расставаться. Породнился как-то с местами и людьми, быстро прижился, и неохота было уходить, может быть, очень надолго.

А возможно, и не быстро прижился я, а просто жило изначально во мне чувство родства с этими местами и людьми, чувство древней родины и своей земли. А теперь вот, в теплом июле, пробилось оно, проросло во мне и открылось то сокровенное, чего не знал я в себе. И нашлась та родная сторона, на которой каждый кустик свой, каждый человек тебя приветствует и понимает. И ты близок им, и они близки тебе, и все здесь твое, откуда ты пошел, живешь и куда рано или поздно придешь, найдешь понимание и участие, а если скопил что-нибудь в душе, то и сам принесешь это сюда, как скромную свою лепту.

До чего неохота стало расставаться, что услужливая память подсказала, что ведь здесь, рядом, километров за пятнадцать, живет летами писатель Бородкин. «Вот отправлю книги и заеду к нему, — мигом решил я. — Заеду к Бородкину. За ягодами сходим, по грибы. Поговорим. Надоест еще город-то».