Недометанный стог (рассказы и повести)

— А я и рад, — вдруг запротестовал Алексеич. — Много спать — полжизни проспишь. А жить-то всего ничего. Толку в спанье не вижу.

Сложили в кусты свои рыболовные принадлежности, притушили костер и пошли за Алексеичем в избушку. Около избушки я осмотрелся. С запада шла туча, выделявшаяся чернотой своей из полутьмы ночи. По середине реки плыли разорванной цепочкой бревна, а остатки костра показывали с берега розовые чертенячьи языки.

В избушке сразу разлеглись по нарам, не разговаривая: спать оставалось совсем немного. Ворчал гром вдалеке: шла гроза. Дергач надсадно качал скрипучий маятник, где-то под потолком избушки звенел комар.

— Вот чего, — сказал почему-то полушепотом Алексеич и заворочался, — зря старуха на меня нападает. Я не то что с работы на работу кидаюсь, не летун я. А уж выходит как-то.

— Никакая работа не нравится? — полусонно пробормотал Димка.

— Наоборот, — снова заворочался Алексеич. — Всякая нравится. Хошь верьте, хошь не верьте. Поработаю, скажем, жестянщиком, гляжу — маляр кистью водит. Хожу, понимаешь, возле него: дай-ка я попробую. Выйдет — не выйдет. Так вот и тянет к этому месту. И все равно, коли интерес к такому делу у меня подошел, брошу старое и им займусь. Смолоду — все так. Сейчас уж не то, конечно.

— А здесь-то долго думаешь? — спросил я.

— Лето проработаю, — сообщил Алексеич. — Зря все-таки старуха жалуется.

«Задело», — подумалось мне.

— Она всю жизнь, — продолжал Алексеич. — «Живи как Макар». Сосед это мой. А чего Макар? Сидит на одном месте. Да на деньги умен. Шабашки сшибает. Я и почище его могу сшибить. Ему до меня по любому делу палкой не докинуть. А на что они, деньги-то? Ребят я выучил. В гроб с собой не положишь. Так, видишь, Макару уважение от соседей. А я с работы на работу. Бабам — им нужен порядок и чтоб как у людей. А у меня все не так. Вот и сердится.

Тишина стояла в избушке. Только под потолком звенел уже не один комар, а несколько: видимо, ухитрялись как-то пролезать с улицы.

— Эх, образование бы мне, — вздохнул в темноту Алексеич. — Что я кончил… Читать да писать выучился.

— Ну, и куда бы с образованием? — совсем сонно проговорил Димка.

Алексеич не отвечал долго, потом сказал:

— Все бы прошел. Всякую бы работу на земле исприработал.

Я задремал, и мне уже сон начал сниться: большую щуку тащу, а она пасть разевает и ворчит как отдаленный гром. Вдруг из дремоты меня вывел сиповатый шепот Алексеича:

— Не спите, ребята, или спите?

Димка сладко похрапывал, я сердито отозвался:

— Сплю. Чего?

— А вот скажи, — начал Алексеич. — Могу вот я сейчас, в таком, положим, возрасте, выучиться до того… — он, очевидно, поколебался, но решился и добавил: — До того чтоб этот самый… спутник построить?

— Да ведь спутник целый коллектив делает, а не один человек, — ушел я от ответа.

Алексеич помолчал и, ни к кому не обращаясь, отпустил в темноту:

— Жалко.

Я опять задремывал и не понял по интонации, чего ему жалко: или того, что спутник строят коллективом, или того, что поздно уже ему учиться…

На ранней зорьке меня подняли птичьи голоса и солнце, ударившее к нам через окошечко. Я встал, взглянул на часы и распахнул дверь. Небо после грозы сияло, а луг был мокрым, и песок мокрым, и кусты мокрыми.

От реки к избушке шел Алексеич, неся ведро воды. Я вспомнил его вчерашнее: «Много спать — полжизни проспишь. А жить-то всего ничего» — и принялся тормошить Димку.

Два часа детства

Неделю стояло ненастье, а сегодня ночью ударил заморозок, и пришел погожий денек поздней осени с твердой и звонкой дорогой, седыми от инея озимыми и хрустящей под сапогами палой листвой.

Зайцев, гостивший вторую неделю у своей тетки, взял топор и пошел в ближний лес, росший вдоль тихой речки с шумным названием Пузырь. Сказал тетке, что порубит дров, тряхнет стариной.

Впрочем, о «старине» говорить в сорок два года было рановато, но в этих местах он не был действительно давно, больше двадцати лет, да и дров, пожалуй, не рубил столько же. А вот захотелось вспомнить и поработать. И хотя у тетки под навесом стояли три поленницы чистой березы, решил поставить еще кладничку ольхи.

Испокон веков росла по Пузырю ольха. Рубили ее нещадно, и лесники прямо предлагали рубить — куда, мол, ее, бросовое дерево. Вырубали дочиста, а она снова перла из земли, как на дрожжах. И через несколько лет опять тек Пузырь в густом ольшанике.

А дрова из ольхи получались редкостные — жаркие, нестреляющие, малодымные. Царские, как здесь говорят, дрова. Правда, высушить их надо как следует. Сырые они годятся только рыбу или мясо коптить. Но и для копчения лучше ольхи ничего не найдешь.

Зайцев выбрал лужайку с одинокой березой и решил поставить клетку здесь. Тут и подъехать на машине, и развернуться было не трудно. Снял с фуфайки солдатский ремень, приломал и утоптал ногами сухие, но даже и сейчас грозные стебли крапивы и начал валить одну ольшину за другой, пробиваясь к речке.